Двадцатые годы - Лев Овалов

За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях.

Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой.

И вдруг из белесого сумрака собачонка... Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась... Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул... Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся...

Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит.

Что же делать? Вот-вот порвут...

Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!

Еще порыкивают псы, но тоже остановились.

А теперь медленно, шаг за шагом...

Вот и мостик. Вот и Поповка...

Теперь обогнуть Волковых...

Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!

За дверью свет. За столом мама, Петя и - почему он здесь? - Павел Федорович.

- Ах, Славушка...

Мама не сердится, мама рада ему!

- Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли...

На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.

- Выпей с нами, - говорит мама. - Выпьем еще раз за Новый год!

Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.

Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости.

- Пью за Федора, - вполголоса произносит Павел Федорович. - Хотел бы я сейчас его видеть.

- Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, - говорит мама. - Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.

Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.

- А где же Марья Софроновна?

- Спит.

Спит, как спят все сейчас в Семичастной.

Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.

Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.

В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает - добро или зло - зависит от многих обстоятельств.

Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, - долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна.

- Выпей, - обращается он к Славе. - Славный квасок изготовила твоя мама.

- Ну как праздновали? - интересуется Вера Васильевна.

Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.

- Танцы были, спектакль...

- А теперь выпьем за ваших сыновей, - предлагает Павел Федорович. Россия теперь в их руки дадена. - Смотрит то на Петю, то на Славу, - Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно...

У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.

- Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать... - Павел Федорович переводит взгляд на Славу. - А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить...

- Славе надо учиться, - подсказывает Вера Васильевна. - Тогда что-нибудь и получится.

- А вот и нет, - возражает Павел Федорович. - Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется.

Вера Васильевна в недоумении:

- Что хватать?

- Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек... - Павел Федорович видел - ничего-то Вера Васильевна не понимает. - Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена - генеральская дочь. А то, что убили, чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога.

Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, - увы, Слава на Быстрова уже не молится.

- Прав я или не прав? - обращается Павел Федорович к Славе.

- Нет, - твердо отвечает Слава, - коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага.

- Вот видите, - говорит Вера Васильевна. - Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет...

Но и мама не права.

- Нет, - возражает Слава, - я хочу работать. - Он поправился: - То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас...

Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам.

А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной.

- Паш, Паш, где ты там? - послышался вдруг из-за стены голос Марьи Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. Подай напиться.

Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым напитком.

- Нате, несите...

- Да ты што, - шепнул Павел Федорович. - Она убьет меня за эти вишни.

Неслышным шагом побежал за водой и пропал.

Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул.

Потом легла сама.

- Я посижу еще немного с тобой, - сказал Слава.

Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и задремал в ногах у матери.

8

Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не похож на другой.

Ознобишин не сидел на месте, ездил по деревням, и у него тоже ни один день не походил на другой.

На этот раз он крепко прибрал к рукам весь волостной комитет. "Будем много говорить, и половины дел не переделаем". Привез из Орла керосин и сразу не на склад в потребиловку, и даже не в кладовку к Григорию, а прямо в комитет, в свою канцелярию, за печку. Огнеопасно, зато целехонько, отсюда четвертинки не унести. Слава даже с Быстровым поцапался. "Достал? Молодец! Отлей для исполкома с полпуда, привезут в потребиловку - отдадим". - "Нет, Степан Кузьмич, не отолью". - "А куда столько?" - "Для изб-читален, будем неграмотность ликвидировать". - "Что-то ты голос начал поднимать?" - "Я не поднимаю, но у это о керосина целевое назначение..." И Быстров отступил: "Смотри, если узнаю, что попало куда-нибудь на сторону..." Для порядка Ознобишин созвал заседание волкомола. "Керосин только для ликбеза. Сколько у нас изб-читален? Девятнадцать? Всем по бутылке. А дальше смотря по успеваемости..." Сосняков, разумеется, встрял: "Мы это еще обсудим..." - "Я это еще в Москве обсудил". - "С кем это?" - "А с тем, кто поумнее тебя". И все. Раньше так только Быстров разговаривал. "А тебе, Сосняков, придется в Успенском задержаться, я по деревням буду мотаться, а ты здесь, в комитете командовать".

Вечером школы превращались в избы-читальни. Учительницы плакались: "У нас школьные тетради не проверены". - "Уж как-нибудь ночью, а это дело тоже откладывать нельзя". В школу сгоняли старух и допризывников. "Бабушки, будем учиться грамоте..." К большевистским затеям уже привыкли, не отвертишься. Слава начинал с чтения. Вслух. Читал "Дубровского". Иногда "Барышню-крестьянку". Реже стихи Некрасова. Потом приступала к делу учительница. "Слова состоят из букв... Буквы складываются в слоги..." Ученицы напряженно смотрели на черную доску. "Попробуйте записать". Ознобишин снова читал, на этот раз какую-нибудь статейку из газеты. "Могли бы и сами прочесть. Дайте срок, к весне начнете читать". Ночевать он оставался в школе, а наутро отправлялся в следующую деревню. Все это было бы скучно, если бы перед ним не возникали очертания преображенной страны.

В нем чувствовалась одержимость, которая действовала на окружающих. Ему не надоедало переезжать из деревни в деревню, беседовать со стариками, собирать молодежь, повторять изо дня в день: учиться, учиться... Учиться коммунизму!

Его одержимость заражала даже его противников. Уж на что были чужды коммунистические идеи Павлу Федоровичу, даже он посочувствовал если не идеям, то их проповеднику. В один из редких наездов домой Слава сразу устремился на кухню, заложил руки за спину и прижался к печке.

Маленький, посеревший от холода, он точно вбирал в себя тепло от печи.

Тут зашел на кухню Павел Федорович, достать уголька, прикурить, а увидел, можно сказать, своего классового противника.

- Замерз?

- Немного.

- Домой надолго?

- С утра в Каменку.

Павел Федорович хмыкнул, закурил, ничего больше не сказал, молча ушел, минут через десять вернулся, швырнул на лавку овчинный полушубок.

- Примерь.

- Откуда это?

- Отчима твоего полушубок. Шили, когда помоложе тебя был. Вырос из него, вот и завалялся в старых вещах. Сейчас как раз на тебя.

Оставил полушубок и ушел.

Надежда подала обновку мальчику:

- Примерь, примерь...

Теперь Славе полегче будет в поездках. От Федора Федоровича он мог принять подарок.