Двадцатые годы - Лев Овалов

Слава с трудом спрыгнул на землю. Какая твердая! Все ноги побьешь о такие глыбы. Ветер так жесток, что идти трудно. Но идти надо. Надо, надо. Вечное "надо". С детских лет сталкиваемся мы с этим "надо" и до самой смерти существуем под бременем этого слова, - умирать только не надо, и ради того, чтобы не умереть, постоянно подчиняемся этому "надо".

Он с трудом передвигал ноги, делая вид, что ему это совсем нетрудно, стараясь не отстать от двух выносливых, закаленных мужчин.

Экипированы они неплохо, один в ватнике и выменянном где-то зимнем мужском пальто с облезшим меховым воротником, другой - в овчинном полушубке и поверх него плотном рыжем армяке; один в валяных сапогах, обшитых кожей, другой, правда, в чунях, но предусмотрительно обвернул ноги суконными портянками. Им легче.

А Слава, мягко выражаясь, одет не по сезону. Две рубашки, нижняя и верхняя, мамина шерстяная кофта да суконная куртка, которая могла бы согревать в нетопленом помещении, но никак уж не на таком ветру. Идти в плаще невозможно - он непомерно велик, длинен, ноги в нем будут путаться, а заскорузлый брезент усиливает ощущение холода.

Сколько он так шел? Час, полтора? Замерзая на ходу, он только это и чувствовал; ночь, ветер, выбоины... Он все готов был послать к черту спектакли и митинги, и это путешествие, и керосин, и самого себя...

Он еще не знал, каким испытанием обернется для него эта поездка! Да и впоследствии не очень-то отдавал себе отчет в том, что в эти сутки его человеческое достоинство подверглось жесточайшей проверке.

Он шел и старался не замечать холода. А как его не замечать? Думать о чем-либо другом? Он припоминал подробности съезда, на котором был недавно в Москве. Малую Дмитровку. Купеческое собрание. Делегатов. Среди них было много ребят, только что приехавших с фронта. Они были проще и жестче тех, кто еще не побывал на войне. Вероятно, этим ребятам с фронта не раз приходилось совершать такие же переходы. Нестерпимый холод, холод и голод, непроницаемая темь...

"Как некстати ударил мороз! - размышлял Слава. - Если бы похолодало двумя-тремя днями позже. Увы, природа еще не подчиняется людям..."

Телега неожиданно остановилась. Слава сделал несколько шагов и тоже остановился. "Тпру, тпру..." Кто сказал "тпру"? Его спутники скрутили по козьей ножке. Евстигней кресалом принялся высекать искры и высекал до тех пор, покуда не затлел пеньковый фитиль.

И хотя Слава и не курил и понимал, что зажженная цигарка не может согреть курящего, два вспыхивающих в темноте огонька создавали иллюзию тепла.

- Ничего, Николаич, крепись, - сочувственно произнес Чижов. - Потерпи малость, скоро ночевка.

Давно миновали какую-то деревню, и еще деревню, и еще, но Чижов, должно быть, считал, что останавливаться рано. Пальцы на ногах у Славы совсем застыли, ноги двигались автоматически.

"Господи, дай мне сил дойти, - твердил про себя Слава. - Не упасть и дойти..."

Дойти... До чего? До тепла?

Наконец Чижов сжалился. Нет, жалел он не Славу и даже не себя, хоть и сам сильно притомился, он пожалел лошадь - впереди еще немалый путь, а дорога из рук вон...

Они въехали, вернее, вошли еще в одну деревню, и Чижов указал Евстигнею на добротную шестистенную избу.

- Держи туда.

Двое мужиков и баба сидели за ужином. Встретили Чижова приветливо, даже суетливо, видно было, здесь его знают.

- Дюже замерзли? - хлопотливо спросила баба. - Мороз-то как вдарил! Садись, садись вечерять... - Указала на Славу. - А это кто с тобой? Совсем закоченел парень...

Телегу оставили во дворе, лошадь завели в сарай, бидоны предусмотрительно внесли в сени, сверток в избу.

Не успел Слава сесть на лавку, к нему пододвинули миску.

- Супцу. Супцу хлебни, грейся...

Горячая жирная похлебка обожгла его, он глотал ложку за ложкой, и бездумное умиротворение овладевало им все сильнее.

Он опьянел от тепла, голова опустилась на стол, Чижов с помощью хозяйки оттащил его на лежанку и прикрыл чьим-то полушубком.

Проснулся он на рассвете. Чижов осторожно тряс его за ногу, приговаривая:

- Пора, Николаич, пора, дорога еще немалая, рассвело...

Спросонья Слава не сразу сообразил, где находится, - чужая изба, незнакомые люди, - соскочил с лежанки, все вокруг не так уж уютно и тепло, как показалось вечером.

Хозяйка, стоя перед загнеткой, разжигала огонь.

Чижов вынул из мешка кусок жирной свинины, протянул хозяйке, еще пошарил в мешке.

Недоуменно наморщил брови.

Слава пришел на помощь:

- Ситники?

- Ты их, что ли, взял, Николаич? То-то, думаю, как тебе удалось получить столько керосина, - догадался Чижов. - Пхнул кому-нибудь?

Слава молчал, и Чижов принял его молчание за согласие.

- Плоховато без хлеба, но коли на пользу делу... - Он оборотился к Евстигнею. - Ты лепех каких в дорогу не припас?

- Не будешь ты есть мой хлеб, - отвечал Евстигней, выкладывая на стол большой ломоть черного, как земля, хлеба.

Чижов сочувственно взглянул на Евстигнея.

- С лебедой? Что поделаешь, все лучше, чем без хлеба...

Слава знал, что многие в Успенском пекли хлеб с лебедой.

Тем временем хозяйка поставила на стол сковородку, поджаренная свинина брызгалась салом, и Чижов алчно зацепил вилкой сразу два куска.

Хлеб хрустел на зубах, как песок, и сало с таким хлебом казалось затхлым и горьким.

Слава отложил вилку.

- Не гребуй, парень, - наставительно сказал Чижов. - Быват, и таким хлебом не пробросаешься...

Но горький хлеб застревал в горле.

Евстигней пошел запрягать. Слава выглянул за дверь. Землю накрыло снегом, вода в колеях подернулась ледком, ветки деревьев опушил иней... Зима? Рано бы, да погоду ведь не закажешь. День-два, и все растает, а вот добираться до дому, как назло, приходится зимой. Слава поежился и вернулся в избу. Чижов вполголоса говорил о чем-то с хозяевами.

Он сочувственно посмотрел на Славу.

- Холодно?

- Ничего.

- Слушай, Николаич, есть дело, - обратился Чижов к Славе. - Замерзать неохота?

Негромко что-то сказал, и хозяин избы вышел и тут же вернулся, неся в руках новый овчинный полушубок.

Чижов взял полушубок из его рук и подошел к Славе.

- Примерь, Николаич. - И, не дожидаясь ответа, помог Славе натянуть полушубок.

В таком полушубке не страшен никакой мороз. Чижов оказался добрым человеком, нашел выход. Его знали чуть ли не во всех деревнях по пути в Орел. Попросил хозяев одолжить полушубок, а в следующую поездку вернет полушубок в полной сохранности.

- Хорош?

Ответа не требовалось.

- Сторгуем тебе бекешу? - весело спросил Чижов.

Слава не понял.

- Как - сторгуем?

- Эх, Николаич, Николаич, - сочувственно проговорил Чижов. - Не умеешь ты еще жить.

В голосе снисходительная насмешка, почему-то она встревожила Славу.

- Да ведь купить мне не на что, - сказал он громко и жалобно, хотя это очевидно и без его слов, и неуверенно добавил: - Вот если бы одолжить...

Чижов засмеялся:

- Кто же при теперешней жизни поверит в долг?

Тихо и доверительно обратился он к Славе:

- Десять фунтов керосина - и бекеша твоя, комсомол твой от десяти фунтов не обедняет.

Вот оно, испытание, мало с чем сравнимое по своей жестокости. Заледенеть от стужи или пожертвовать небольшой частью керосина и уберечься от холода, спастись от простуды и тем сохранить себя для той самой работы, ради которой он и добывал керосин. Полушубок будто сшит по нему...

Чижов в ответе Ознобишина не сомневался и хотел помочь совершить ему неизбежный шаг.

- Никто ничего знать не будет. Я - могила, два пуда привезешь, и то большая удача...

Он что-то еще говорил, а у Славы остановилось сердце, то, что предлагал Чижов, было хуже, чем замерзнуть в поле под кустом, - чему же тогда учил его отец, из-за чего погиб Федор Федорович, зачем с ним разговаривал Ленин, - в это мгновение он не думал ни об отце, ни о Федоре Федоровиче, ни о Ленине. Они существовали где-то в его подсознании.

Слава молча стащил с себя полушубок и положил на лавку.

- Ты чего? - удивился Чижов. - Никто знать не будет...

- Хочешь записать меня в мерзавцы?

- На улице мороз, - предупредил Чижов. - И к вечеру усилится.

Слава застегнул свою куртку на все пуговицы. Ему хотелось заплакать, но он не смел заплакать. Чижов может подумать, будто плачет он из-за того, что у него нет полушубка, а на самом деле ему хотелось заплакать из-за того, что предложение Чижова показало, как мало он уважает Славу.

Он нахлобучил шапку и пошел прочь из избы.

Евстигней стоял у запряженной лошади.

- Поехали! - выкрикнул Слава и зашагал рядом со Склизневым.

Чижов шел неторопливо, вразвалку, но Слава с трудом за ним поспевал, ноги у него начали мерзнуть, точно он и не ночевал в теплой избе.

О том, чтобы сесть в телегу, нельзя в подумать лошадь еле тащится, да и без движения, скрючившись от холода, легко заснуть и никогда уже не проснуться.

Вероятно, это была его самая длинная дорога в жизни. Иногда ему казалось, что он умирает.