Свет мира - Халлдор Лакснесс

— Я ни от кого не прячусь, разве что от самого себя.

— Я летом столько раз хотела поговорить с тобой, но ты всегда убегал. Почему ты убегал? — не отставала она.

— А где Йенс Фаререц? — спросил он.

— Йенс Фаререц? — удивилась она. — Ах, вот оно что, Йенс Фаререц! Значит, ты злишься еще с весны?

— Я бы этого не сказал, — ответил он, видя, что так просто ему от нее не отделаться. — Но все лето я наслаждался жизнью и боялся, что кто-нибудь придет и помешает мне. Я боялся, что кто-нибудь явится и втянет меня в борьбу.

— Борьба необходима, — сказала она. — Чего стоит жизнь, если у человека нет врагов? Чего стоит жизнь, если человек не дерется? Чего она стоит, если нет побед и поражений, чего она стоит, если человек — не человек?

— Может быть, бороться — это естественно, — ответил он, — так же как есть и пить. Зато мир — это роскошь. Единственное, о чем я мечтаю, — это жить в роскоши.

— Чем же ты занимался? — спросила она.

— Смотрел в небо, — ответил он.

— Не говори загадками, — попросила она. — Я и так знаю, что ты великий скальд.

— Я ничтожный скальд, — сказал он. — К несчастью. Но зато я богач. Я владею небом. Я вложил весь свой капитал в солнце. Я не так легко сержусь, как тебе кажется, и вовсе не злопамятен. Но, как все богачи, я немного боюсь растерять свои богатства.

Она полуотвернулась и задумалась, ей очень шло, что дождь тек по ее загорелому лицу, пышущему здоровьем и силой, было видно, как мысли пробегают по ее лицу, словно облака или полчища воинов.

— Почему ты презираешь человеческую жизнь? — спросила она, не обращая внимания на дождь.

— Между прочим, — спросил он, — как закончилась война, которую собирался объявить Йенс Фаререц?

— Ты такой великий скальд, и я даже рада, что сожгла свою «Мечту о Счастье», — сказала она. — И все же я разочаровалась в тебе, Оулавюр Каурасон.

— Я знаю, ты считаешь меня подлецом, — сказал он, — и ты права: тот, кто любуется светом небес, подлец. Земля была и остается в его глазах чем-то случайным. Тот, кто любуется светом небес, должен иметь жестокое сердце. Такому человеку, если только его можно назвать человеком, ничто уже не поможет. Поэтому прошу тебя, оставь меня в покое. В покое.

Когда он повторил это слово, в уголках губ у него появились страдальческие складочки, но она безжалостно наблюдала за ним и его страданиями.

— Ты неискренен, — заявила она.

— Угу.

Он хотел снова снять шапку и уйти.

— Перестань ты, как идиот, снимать свою шапку, — сказала она. — Скажи лучше, почему ты так плохо ко мне относишься.

— Я уже сказал тебе, чего мне больше всего хочется, — ответил скальд.

Потом он долго бродил под дождем, не находя себе места. На пригорке собрался черный осенний птичий тинг, а несколько местных собак, уже уставших гоняться за ними, лежали неподалеку, вытянув лапы, насторожив уши и свесив языки. Собираясь с силами для новой погони, они не спускали глаз с птиц, державшихся надменно и вызывающе.

Хорошо иметь дом, если ты промок до нитки. Невеста скальда варила суп, стоял пар, и пахло рыбой. Она, как обычно, начала брюзжать из-за того, что он вымок, не понимаю людей, которые умудряются вымокнуть без всякой на то необходимости; как можно не беречь одежду, когда у тебя нет ничего на смену, и тому подобное, но он не отвечал ей, потому что она редко говорила что-нибудь, что требовало ответа. Не снимая мокрой одежды, он невольно наблюдал за ней, она стояла в углу у плиты, изможденная и бледная, с густыми, словно чужими волосами, которые жили как будто сами по себе, независимо от нее, как на покойнике, и он спрашивал себя: если я брошу ее, кто же всунет ей гвоздь между зубами, когда с ней случится припадок, чтобы она не откусила себе язык? Как можно упрекать ее в том, что руки у нее не горячие, не молодые, грудь не высокая, шея не белая и не крепкая и губы не тают под моим поцелуем? Как можно упрекать ее в том, что голос у нее уже не молод и в нем не звенит страсть, а речь не отличается изысканностью? Разве это ее вина? Разве он, выбравший ее своей судьбой, вправе карать ее за недостатки, в которых она не виновата? При виде молодых привлекательных женщин он испытывал еще более острое сострадание к ней, не такой, как они, и это сострадание приковывало его сильнее, чем любовь. Она была представительницей рода человеческого, обуреваемого страстями, хмурого и уязвимого, тщетно пытающегося вырваться из мрака и жестокости своего существования, рода, от которого он и сам происходит и с которым связан неразрывно. Можно ли презирать этот род, можно ли изменить ему, хотя все поиски чего-то доброго и светлого не дают никаких результатов? Бросить эту женщину и бежать за другой — все равно что бежать от собственной жизни за блуждающим огоньком. Когда-то и она была молода и привлекательна, как все девушки. Все девушки в один прекрасный день перестанут быть юными и красивыми, так же как и она. И скальд еще тверже, чем раньше, решил избегать всех встреч, которые могли бы привести к тому, что он изменит ей и своему покою. Его жалость к ней была так велика, что никакие лишения не казались ему слишком жестокими, никакая темница не была слишком мрачной, глубокой и зловонной, пока скальд довольствовался своей жалостью.

Безмолвным блеклым осенним днем, когда даже вороны не каркают, по склону холма поднимаются мужчина и женщина, они держатся еще не очень уверенно, и по этому сразу видно, что их помолвка состоялась совсем недавно. Это были Йоуа и Йенс Фаререц. Да, много воды утекло с тех пор, как нечистая сила впервые заставила Йенса Фарерца подняться по этому склону. Пусть они пришли сюда только из-за прихоти Йоуа и в их движениях сквозило отсутствие душевного равновесия, скальд был слишком искушенным в этих делах жителем поселка, чтобы не понять, что такая прогулка может означать только одно — объявление о помолвке. Своей прогулкой по склону, где стоял дом скальда, они хотели сообщить ему об этом событии. Хотя скальд в последнее время был плохо осведомлен о делах поселка, он прекрасно знал, что Йенс Фаререц все лето пробыл в другом фьорде, должно быть, он прибыл домой совсем недавно, может, только вчера, и то, что они тут же договорились, свидетельствовало о серьезных намерениях. Наверно, он хорошо заработал. Йенс был большой, сильный, вечно чем-то недовольный и воинственно настроенный, он хотел переделать общество и заработать побольше денег — словом, как раз подходящий для нее человек. Может быть, стихотворение, которое скальд сочинил для него от ее имени и за которое еще не получил денег, сыграло свою роль в их любви — во всяком случае, эта мысль хоть немного утешила скальда. Скальд поспешно принялся прибирать в комнате, предполагая, что они, пожалуй, надумают заглянуть к нему. Но, подойдя к Небесному Чертогу, девушка показала рукой в другую сторону, и они свернули с тропинки. Потом девушка знаком предложила своему спутнику сесть, и они уселись на камень в двух шагах от дома. Они сидели довольно долго и беседовали, их было хорошо видно из окна скальда. Никто из них даже не взглянул в его сторону, как будто его и не существовало. Через некоторое время девушка поднялась, поднялся и мужчина, она пошла обратно, он тоже. Вскоре они скрылись из виду. Когда они ушли, скальд перевел дух, как будто избежал большой опасности. Сердце его отчаянно колотилось.

Чего он боялся? Что они зайдут в его лачугу, дабы продемонстрировать ему свою пошлую, лучезарную, тошнотворную веру в жизнь, которая является сущностью каждой помолвки и бросает вызов тому, кто смирился со своей судьбой и хочет, чтобы его оставили в покое? Или же в глубине души он страшился совсем противоположного: что его богатство — душевный покой — только возрастет и, может быть, даже слишком оттого, что девушка утрачена безвозвратно?

Все лето он жил под страхом той чудесной опасности, что она может лишить его покоя, он прятался за ближайшим углом, едва завидев ее вдали; но, если уж на то пошло, именно беспокойство вынуждает человека жаждать покоя. Он был столь двойственной натурой, что, когда жених и невеста скрылись внизу за домами, даже испытал сожаление, что лишился теперь тайной надежды на то беспокойство, которое делает покой еще более желанным. Ее образ, ее сильная большая ладонь, в которой могла спрятаться целиком вся маленькая рука скальда, все ее отважное требовательное существо принадлежало другому. В тоскливых сумерках блеклого осеннего дня скальд уже видел, как будут приходить и уходить дни, по-прежнему лишенные всякой тревоги, заполненные лишь приливами тяжелого отвращения и похожие на скитание по пустыне. Внезапно на него дохнуло холодом грядущих зимних рассветов с инеем на окне, когда он будет просыпаться, охваченный беспокойством и страхом при мысли о новом дне, просыпаться только для того, чтобы наблюдать, как его собственная жизнь неустанно уходит без радости и красоты, не исполнив ни одного тайного желания души; просыпаться с сознанием того, что вся эта жизнь, построенная в соответствии с долгом и моралью и зиждущаяся на сострадании к тем, кто ему ближе всех, фальшива от начала до конца.