Свет мира - Халлдор Лакснесс

Хозяин со своей стороны был благодарен, что гостю понравились его животные и что тот смог оценить их по заслугам, и он спросил, не зайдет ли скальд и в дом — посмотреть на женщин. — Кто знает, может, скальды умеют щупать женщин лучше, чем овец?

— Спасибо, не стоит, — сказал скальд.

— У них частенько и кофе бывает, — сказал хозяин.

— Ну, если так… может быть… спасибо, — сказал скальд.

…Она так и сверкала чистотой и свежестью, словно только что раскрывшийся цветок, и была полна неуловимой игры красок, взывающей к самым тайным уголкам души; при виде входящего мужчины она откинула за ухо локон.

— Принимать скальда в кухне? Да об этом не может быть и речи, — заявила она и своей сильной рукой провела его в комнату. Она извинилась за то, что плохо одета: на ней был свитер крупной вязки и грубая ворсистая юбка, которые скрывали ее фигуру. Она велела долговязому мальчишке принести угля и щепок, в мгновение ока развела огонь и попросила скальда чувствовать себя как дома. Не хочет ли он поесть?

Дома она держалась так же свободно, как и всюду; выросшая среди большого количества людей, она привыкла быть хозяйкой и принимать гостей; она выпроводила детей, своих сестер и братьев, которые прибежали поглазеть на гостя, мачеха ее ушла к себе, хозяин вернулся к своим делам; вскоре в доме запахло оладьями. Потрескивал огонь, в комнате стало тепло и начали оттаивать окна.

Оставшись один, скальд с восторгом оглядывал комнату. На стене висели две картины, одна — изображавшая водопад, низвергающийся в пропасть, другая — бьющий гейзер, в углу стояли две прибитые к стенам скамьи с подушками, перед ними стол, стульев не было, на полу тканые дорожки и коврики, вышитые украшения на стенах, широкая тахта с пестрым покрывалом и множеством вышитых подушек, комод с тазом для умывания, пузырек с шампунем, мыло, пудреница, баночки с кремом, от которых в комнате царило особое благоухание, здесь были также Сонник и чернильница. На стене над комодом кнопками были прикреплены три открытки с киноактерами, все немного слащавые, и на четвертой открытке — кинозвезда, которая выглядела не совсем прилично и была не очень-то красива. У стены напротив окна стоял ткацкий станок с начатым полотном. Скальд сидел на тахте среди чудесных подушек и не мог оправиться от изумления, он даже не представлял себе, что на свете может быть такая комната. К благоуханию всех пузырьков, стоявших на комоде, примешивалось благоухание из кухни, расположенной по соседству с комнатой, скальд слышал, как с ложки на сковородку падает тесто с дивным шипением, непременно сопровождающим все торжественные события в жизни человека, потом запахло кофе. Наконец пришла девушка, разрумянившаяся от плиты и уже успевшая сменить свитер на узкое платье, красиво облегавшее ее фигуру; она постелила на стол скатерть, принесла крепкий кофе с такими густыми сливками, что они почти не текли, и горячие оладьи с хрустящими краешками, политые маслом с сахаром.

— Мне кажется, что я умер и попал на небеса, — сказал гость, положив в кофе сахар.

— Вот уж не думала, что дождусь в гости скальда, — сказала девушка.

— Никогда бы не поверил, что на свете может существовать такая комната, — сказал он.

— Когда я приехала сюда в прошлом году, здесь была гостиная, но я выбросила отсюда всю рухлядь и поставила вместо нее свой ткацкий станок. Я сама сколотила эти скамейки в углу, выкрасила их и положила на них плоские подушки, правда, красиво получилось?

— Не спрашивай меня, — ответил скальд. — Все, что я здесь вижу, выше моего понимания. Мне не с чем это сравнивать. У меня ведь ничего нет.

— А кому принадлежат стихи, которые ты написал прошлой весной? — спросила она.

— Тебе, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Не льсти мне. Но и Пьетуру Три Лошади эти стихи тоже не принадлежат, даже если бы ты и прочитал их на его празднике. Все-таки я предпочла бы ходить босиком в такой мороз, как сегодня, лишь бы уметь писать такие стихи.

Он перестал есть и пить и с минуту смотрел на нее, она стояла посредине комнаты, у скальда аж слезы на глаза навернулись. Если он и написал несколько красивых слов, разве могли они идти в сравнение с тем, что творит она одним только своим существованием: ее формы были столь совершенны, что к ним уже ничего нельзя было прибавить ни в стихах, ни в прозе, ни кистью, ни даже с помощью божественного откровения.

— Йорунн, — сказал он, глядя с мольбой ей в глаза своими глубокими чистыми серьезными глазами. — Пощади меня!

— Пожалуйста, пей кофе, — сказала она и засмеялась.

— Твои оладьи, — сказал скальд, вновь овладев собой, — их есть — это все равно что есть ореол.

— Вряд ли это ореол святой, — заметила девушка.

— Да, к счастью, — согласился он. — Послушай, а что это за женщина у тебя там на открытке?

— Это я, — сказала она.

— Не может быть, — удивился скальд. — Я не верю, чтобы ты могла так высоко задрать юбку в присутствии посторонних.

— Перед скальдом можно и выше, — ответила она. — перед скальдом все нагие.

— А кто эти трое над ней?

— Ты думаешь, они настоящие?

— По крайней мере они хорошо подстрижены и причесаны, — сказал он.

— Хочешь, я подстригу тебя? — предложила она. Он немного подумал и сказал:

— Нет, я не смею.

— Налить тебе еще кофе? — спросила она и засмеялась. — А чего ты боишься?

— Я могу простудиться, если останусь без моей шевелюры, — ответил он. — А почему у тебя нет фотографии Йенса Фарерца?

— Опять ты со своим Йенсом Фарерцем! — сказала она, усмехнувшись, и в ее глазах мелькнул дерзкий огонек, скорее вызывающий, чем озорной, и скальду показалось, что теперь он лучше понимает эту фотографию девушки на стене.

— Однако же вы вместе гуляли осенью по склону, — сказал он.

— По какому склону? — удивилась она.

— Ну… просто по склону, — ответил он.

— Я встретила его возле дома, — сказала она.

— Возле дома? Какого дома?

— Ну… просто возле дома, — ответила она.

Некоторое время она задумчиво дула на стекло в морозном узоре, потом вдруг спросила:

— Как это так получилось, что ты, который пишет стихи для Пьетура Три Лошади, не богат и не счастлив?

— Все мое счастье в том, что я беден, — ответил он. — Я бесконечно благодарен Богу за то, что он не дал мне ничего, кроме меня самого. Пока у меня ничего нет, я имею право считать себя человеком.

— Это странно, — заметила она.

— Но это чистейшая правда, — сказал он. — Человек только тогда становится человеком, когда лишается всего. К тому же я пишу стихи вовсе не для директора Пьетура Паульссона. Я пишу их для тех, кто родится после моей смерти. Моя жизнь — это случайность. Но народ, который владеет духом поэзии, вечен.

При виде его волнения ее взгляд потеплел.

— Когда ты говоришь, мне всегда кажется, что у тебя на плечах сидят птицы, — сказала она. — Тебе бы следовало жить в высокой башне на заросшей лесом горе, сидеть у окна, и смотреть на весь мир, и жить вечно, и пускать птиц летать.

— Птиц? Летать? Куда? — спросил он.

— Ко мне.

— А что сказал бы на это Йенс Фаререц?

— Ты насмехаешься над ним, — сказала она, — а не имеешь на это права, хотя ты и очень талантлив. Но раз уж ты снова вспомнил о нем и жаждешь о нем что-нибудь услышать, то могу тебе сообщить, что, хотя ты и великий скальд и на твоих ладонях сидят птицы, Йенс обладает одним огромным преимуществом перед тобой, и оно все решает. Он ненавидит несправедливость и готов сражаться за правду.

Щеки у нее вдруг запылали, глаза метали молнии.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что оно все решает?

Она опустила глаза и прикусила губу. Она была слишком порывиста. Ее часто подхватывала горячая волна, тогда она плохо владела собой и не успевала оглянуться, как проговаривалась.

— Я хотела сказать… я хотела сказать, что в один прекрасный день ты вдруг обнаружишь, что Эрдн Ульвар — больший друг Йенса Фарерца, чем твой.

— Может быть, — сказал скальд. — Но я знаю одного человека, который еще больший друг Эрдну Ульвару, чем мы с Йенсом Фарерцем, вместе взятые.

— Диса — умная девушка, — сказала Йоуа. И образованная. Она понимает, что справедливость стоит больше, чем дом и семья, как сказано в Писании. Она готова бороться с несправедливостью, даже если ей придется бороться с собственным отцом. Так же как и Йенс Фаререц. У него есть дом, есть бот, есть и деньги в банке, и все же он готов бороться против несправедливости. Да и сам Эрдн Ульвар, который так умен, что мог бы стать кем угодно, всегда видит лишь одну звезду, звезду справедливости. Поэтому он всю свою жизнь никогда не ел досыта, разве что в туберкулезном санатории, и я убеждена, что мы еще увидим, как он умрет за дело бедняков. Я люблю Пьетурову Дису за то, что она любит его.