ШЕСТОЙ МОРЯК - Евгений Филенко

   — Хрен ли стормозили-то? — бормотал он.

   — Вас ждем, — ответила дева Шизгариэль.

   — Меня... я что — главный, что ли...

   На фоне ею понемногу сходящего на  нет бухтежа, густо пересыпанного «хренами» и прочими экзотическими овощными культурами, я прогнал короткую, но содержательную речь.

   — Прошу всех слушать и не задавать лишних вопросов.  Просто примите сказанное  как данность, которую необходимо держать в уме, если есть желание выжить и дойти туда, куда хочется. Сейчас утро, впереди день, и у нас есть только это короткое светлое время суток, чтобы найти какое-нибудь подходящее укрытие и отсидеться до прихода темноты. Вечером, не говоря уже о ночи, мы совершенно беззащитны перед каждым, кто вздумает с нами расправиться.

   Поре Мандон разинул было рот, чтобы задать какой-то вопрос  — очевидно, о том, кому  мы на фиг уперлись с нами расправляться. Я пресек его намерение указательным пальцем, направленным точно в веснушчатый нос.

   — То, что нас непременно захотят уничтожить, не должно вызывать сомнений. Сейчас в мире  остались только жертвы и охотники. Так вот, мы — жертвы. У нас нет оружия, мы не умеем воевать, а тем более убивать, даже если от этого зависит собственная жизнь. Если  кто-то мотивированно думает о себе иначе, я готов с ним обсудить эту тему отдельно — но не сейчас! Вы все видели, что случилось на реке. Я могу обещать: впереди ждут не менее интересные приключения с участием самых необычных персонажей. Отсюда несколько простых правил: никто не отстает, никто не  убегает вперед, в любой момент времени всякий находится в том месте, где я  могу видеть, слышать или обонять его. Особенно видеть.  Все поняли?

   После долгой паузы Колонель проронил:

  — Ну... почти.

  — Когда одного из вас сожрет махайрод, просто вышедший из придорожных кустов, надеюсь, придет и полное понимание.

  — Кто такой махайрод?.. — потерянно спросила Шизгариэль, но Поре Мандон перебил ее деловито:

  — А куда мы идем?

  — В нескольких километрах предвидится населенный пункт. Названия не знаю, но что будет, знаю доподлинно.

  — Точно так, — подхватил Хрен Иванович. — Это их лодочная станция. И вокзал там есть. Я сколько раз проезжал на семнадцатом скором... Название еще такое... смешное.

  — И что там, в этом населенном пункте  со смешным названием? — полюбопытствовал Астеник.

  — Может быть, нам повезет с ночлегом. И, если уж выпадут три красные семерки, с транспортом до Силурска.

  — Что такое «три семерки»?.. — совершенно потерялась дева Шизгариэль.

  — Да не нужно мне в Силурск, — сказал Астеник с раздражением.

  — Значит, высадим по дороге. А теперь — вперед.

   Прежде чем тронуться с места, Колонель уточнил:

  — Это что же, мы все впереди тебя должны топать, морячок?

  — Хорошая мысль, — проворчал я.

   Интересно, как он догадался о моем флотском прошлом? Об очень далеком, кстати... просто невообразимо для человеческого ума далеком.

                       * * *

  ...Когда небо и вода разделились, мы отвязали друг друга от бортов и мачт и затеяли перекличку, чтобы узнать, не смыло ли кого дикой волной. Между тем Одиссей, мокрый и злой, весь шторм  простоял у рулевого весла, толку от которого было немного. То был вызов — стихии, да и самому себе. Встречались мне такие люди... трусоватые от природы, но часто против воли  оказавшиеся в положении, когда обнаружить страх, равно как и любую иную слабину характера, означало лишиться всего, что  нажито было за долгие годы, — имущества, славы, власти. А этого не хотелось. Потому Одиссей денно и нощно вышибал из себя клин человеческих слабостей, для кого-нибудь  другого вполне допустимых и простительных, клином  запредельных испытаний. Качество, заслуживающее уважения... хотя в остальном он по-прежнему был засранцем.

   «Где мы?» — спросил кто-то.

   «В открытом море, —  отвечал Одиссей, выжимая бороду. — А вы, оборванцы, понадеялись, что мы уже в Аиде?!»

   Молчанием  была  встречена эта  немудрящая  шутка.  Явившаяся взглядам картина никак не соотносилась с представлениями о загробном мире, но и привычную реальность напоминала весьма слабо. То есть, конечно, море — оно и есть море, свинцовая рябь от горизонта до горизонта, не за что глазу зацепиться. А вот звезды в разрывах облаков были чужие, и облака были чужие — низкие, багровые, и воздух был чужой, холодный, пахнущий смертью.

   «Куда плыть, царь?» — «Здесь есть ветер, и он все еще дует. Держать по ветру...»

   Было ясно, что мы сбились с курса, заброшены бурей в неведомые воды,  быть может — на  край света. Хотя мне, побывавшему за свою жизнь  и в центре вселенной, и на краю света, и даже на оборотной его стороне, такое предположение представлялось  нелепым... Одиссей не был мудр в традиционном понимании, а что до его всем известной  хитрости...  не стоило бы путать хитрость и ум. Но нельзя было отказать ему в прозорливости. А может быть, в везении. Словом, в тех свойствах натуры, которые делали его царем, а окружающих  вынуждали ему прислуживать. Мы плыли по ветру, наугад и вслепую, весь дождливый день, что пополнил  наши оскуделые запасы пресной воды, и всю холодную ночь, и еще один день без дождя. Но ближе к вечеру впередсмотрящий Термофил прокричал те слова, которые мало кто чаял уже услышать:

   «Вижу землю!»

   Впрочем, землей каменную стену, отвесно вздымавшуюся из кипящих волн, назвать можно было только от безысходности.

   В каких богоборческих сражениях неведомые гиганты выломали где-то и обрушили в  море этот кусок горной кручи?.. Запрокинув головы, мы  пытались разглядеть, что там, наверху, но на высоте пяти, а то и десяти стадий[70] колыхался беспросветный темный туман, словно приблудное облако зацепилось за скалу и встало над нею на вечный прикол. От этого мрачного места прямо-таки разило бедой. Я ушел на корму, закрыл глаза, чтобы разглядеть источник опасности... Всевидение бунтовало. Ничего. Голый камень. Как и полагается камню, совершенно мертвый.

   Но внутри скал таилось что-то злое и смертоносное. И неживое. Не тварь, не растение, даже не механизм.

   Мое поведение не осталось незамеченным для Одиссея. Пускай он и не считал меня прорицателем, вроде Калханта или несчастного Даокоона, но все же признавал за мной некоторое провидческое дарование, природу которого себе объяснить не мог, а  спросить открыто мешала надменность.

   «Ты чувствуешь то же, что и я, Криптос»? — спросил он.

   «Я не чувствую ничего, царь... кроме того, что нам не следует здесь находиться».