Муза художника - Паула Вин Смит

Но ноги сами несут его вверх по тропинке, дальше в лес; к этому времени Йон уже миновал то место, где они останавливались днем, чтобы полюбоваться видом. Он не хочет думать о том, куда ему двигаться дальше. Скорее чувствует жесткую необходимость проанализировать прошлое и понять, где все пошло не так. Нужно было оставаться в коттедже. Он ведь сказал им, что не пойдет. Никто не предполагал, что он явится на эту вечеринку и увидит то, что увидел. Все личностные качества должны были удержать Йона сегодня вечером в тихом доме, вместе с женой и их ребенком, то есть не их, конечно, а Муров. Не уступая в скорости ногам, поспешно движущимся вперед во все возрастающем темпе, в голове у Йона выстраивается последовательный ряд мыслей, который показался бы ему абсурдным, если бы он сидел в кресле, но сейчас поражает своей ясностью. Ведь каким-то странным образом события этой летней ночи лучше, чем все, когда-либо с ним случавшееся, говорит в пользу его привычного подхода к жизни, его благоразумия, его предсказуемости. Мол, вот что происходит, когда человек отклоняется от правильного пути. Йон не может вернуть все назад, но, по крайней мере, теперь он знает, почему это имеет значение.

Йон понимает, что он шагает со скоростью человека, который спешит уйти от того, с чем ему рано или поздно придется встретиться лицом к лицу. Бегство. Да. В противном случае красивое может стать уродливым. Он продолжает двигаться вперед, пока внезапно тропинка не обрывается. Земля исчезает у него из-под ног. Его тело складывается пополам, а руки и ноги раскидываются в стороны, как у того клоуна в гигантских туфлях, со шваброй, который поскальзывается на мыльной пене. Цепляясь руками за воздух, Йон проваливается в пустоту.

Часть пятая

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЗАЛ

В открытую дверь зрителю виден угол соседней комнаты. За еще одной незакрытой дверью в той следующей комнате просматривается окно с видом во двор, по ту сторону которого еще больше окон и комнат за ними. Каждая комната ведет в другую, а та, в свою очередь, возможно, переходит во что-то еще.

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Суббота, 25 августа.

Говорят, в хорошо содержащемся доме назначение каждой комнаты диктует ее атмосферу и цветовую гамму. Спальня девочки, например, должна быть в светлых и нежных тонах. Ее следует отделать розовым, если девочка белокурая и светленькая, и бледно-голубым — если брюнетка. Таким же образом кабинет отца семейства, важного человека, должен надлежащим образом создавать настроение торжественности, глубокого раздумья и серьезности. Во время своего сегодняшнего визита в дом советника Алстеда я убедилась, что он принимает все эти условности близко к сердцу. Благодаря высоким витражным окнам в личном кабинете советника царит полутьма. Мебель массивная и тяжелая. В дни, когда в доме нет посетителей, семья Алстед иногда пьет чай за столом в этой комнате, и именно тут, объясняет мне советник, показывая свой кабинет, он хотел бы, чтобы Виктор Риис однажды написал его портрет.

— Я так понимаю, вы здесь по делу, фру Риис, — обратился ко мне советник Алстед с намеком на улыбку, словно мы одни могли понять тонкий юмор сложившейся немыслимой ситуации. — Если это так, то тем более хорошо, что вы пришли одна. Нрав художника… — он сделал паузу, в продолжение которой разглядывал пейзаж в рамке, похожий на итальянский: мраморные колонны на просторных холмах, — похоже, не позволяет ему опускаться до уровня денег и бизнеса. Я заметил эту особенность в вашем муже.

— Добывать средства к существованию — это необходимость, — мягко проговорила я, стараясь смотреть на него прямо.

— Я был бы счастлив и в будущем иметь возможность поддерживать вашего мужа в его творчестве.

Советник снова сделал паузу.

— Виктор — необыкновенный человек, — продолжил он. — Возможно, это один из самых значительных художников, которые творят в Дании в настоящее время. Может статься, что обязательства перед собственной семьей сделают для меня невозможными какие-либо вложения по прошествии этого года. У меня две дочери, о приданом которых нужно позаботиться; после рождения нашего сына моя жена ни единого дня за много лет не чувствовала себя хорошо; и, откровенно говоря, я уже сейчас вижу, что его интересы, по крайней мере пока юность не останется в далеком прошлом, сулят уйму дальнейших проблем и расходов. И все же как человек, любящий свою страну, я намерен делать все, что в моих силах, для поддержки Виктора Рииса и его творчества. Я слышал, у художника слабое здоровье. Это правда?

— Виктор отдает все свои силы живописи, — ответила я. — Иногда он себя выматывает. Только и всего.

— Фру Риис, как вы думаете, какую помощь он бы принял? Возможно, пособие на следующий год? Или же любая поддержка должна иметь прямое отношение к творениям его кисти?

У меня не было никаких сомнений на этот счет. Я чувствовала, как растет моя надежда на осуществление задуманных планов. Но чтобы эта встреча прошла успешно, я должна была проявлять осторожность.

— Моему мужу необходимо чувствовать уверенность в том, что его картины нужны, — сказала я. — Договоренность, обязывающая Виктора написать определенное количество полотен, гарантированно позволит миру увидеть его новые работы. Возможно, будет лучше, скажу я вам по секрету, не предлагать ему другие варианты. Виктор воспримет это как благотворительность. А он гордый человек.

Советник кивнул и поднялся из-за стола.

— Когда я буду оговаривать с вашим мужем условия оказания поддержки в предстоящем году, какое количество картин вы бы посоветовали мне указать? — спросил он.

— Пожалуй, три, — ответила я с колотящимся сердцем.

Я знала: сначала Виктор скажет, что это невозможно, но у него не будет иного выхода, кроме как согласиться. Ведь это единственный способ компенсировать наши домашние расходы и издержки, связанные с созданием картин. А для меня это единственная надежда осуществить мой план так, как я мечтала об этом столь длительное время.

Собравшись уходить, я посчитала нужным добавить:

— Возможно, вам предстоит увидеть больше пустых комнат.

Советник уже успел перевести взгляд с меня на бумаги, лежавшие у него на столе, возвращаясь к незаконченному делу, которым занимался, когда ему доложили о моем визите. Но теперь он снова поднял глаза.

— Ах! Да.

Он смотрел на меня, как и прежде, со сдержанным почтением, но теперь в его взгляде было больше доброты, и я поняла: всякий раз, когда советник меня видит, я представляюсь ему стоящей в центре картины. Мое дыхание стало ровным, и я с гордостью могу сказать, что была достаточно сильной, чтобы с видимым спокойствием перенести тот мучительный прилив эмоций, который хлынул на меня после его следующих слов: