Муза художника - Паула Вин Смит

Советник уже успел перевести взгляд с меня на бумаги, лежавшие у него на столе, возвращаясь к незаконченному делу, которым занимался, когда ему доложили о моем визите. Но теперь он снова поднял глаза.

— Ах! Да.

Он смотрел на меня, как и прежде, со сдержанным почтением, но теперь в его взгляде было больше доброты, и я поняла: всякий раз, когда советник меня видит, я представляюсь ему стоящей в центре картины. Мое дыхание стало ровным, и я с гордостью могу сказать, что была достаточно сильной, чтобы с видимым спокойствием перенести тот мучительный прилив эмоций, который хлынул на меня после его следующих слов:

— Вероятно, вы имеете в виду, фру Риис, что в ближайшем будущем собираетесь посвятить себя исполнению обязанностей более возвышенного свойства. Я понимаю. Есть искусство, а есть чья-то жизнь, о которой нужно заботиться. Как бы то ни было, в пустых комнатах, на мой взгляд, ощущается жизненный дух отсутствующей в них фигуры. Не сомневаюсь, они будут радовать глаз зрителя так же сильно, как и прежние картины.

Откланиваясь, я испытывала огромную признательность к этому благодетелю. Могу только надеяться, что доверие, которое он оказал нам с Виктором, оправдается. Мое чувство предвкушения и торжества было омрачено лишь встречей с широкогрудым юношей в морской форме, вылезавшим из фамильного экипажа в тот момент, когда я вышла со двора на улицу. Я не была уверена, узнал ли он во мне спутницу Сусси Гутенберг, видевшую их вместе в Тиволи. В любом случае он не выказал никаких признаков смущения и смотрел на меня чересчур высокомерно.

— Муза художника, оказывается, также и муза мецената!

По его грубому и презрительному тону было ясно, что именно он думает о женщинах, которые позируют художникам, вообще и обо мне в частности. Уверена, он не ожидал никакой серьезной реакции на свое замечание. Некоторые женщины в подобной ситуации, возможно, рассмеялись бы, другие — покраснели. Что бы сделала Сусси? Но я, стоя на пороге совершенно новой жизни, всего в одном мужественном шаге от долгожданной мечты, ответила на его инсинуации без тени флирта или смущения.

— Ваш отец — джентльмен, — сказала я, — и если бы вы жили по его принципам, это сослужило бы вам хорошую службу.

Редкий мужчина отдает себе отчет в том, что каждым своим вздохом он обязан женщине, которая мучилась от боли и рисковала своей жизнью, предоставляя ему путь в этот мир. Еще реже встретишь мужчину, который чтит это с неизменной долей уважения к каждой из нас. Лучше бы я прошла мимо, сохранив молчание. С широкой улыбкой, призванной показать, что мой укор его нисколько не тронул, молодой Алстед снимает шляпу и кланяется (эмблема королевского флота насмешливо сверкает при этом в лучах солнца), после чего поворачивается и скрывается в доме своего отца.

Понедельник, 27 августа.

Поздно ночью вдыхать горьковатый запах осенних листьев, коры, веточек пихты, плавающих по ряби озера; затем проснуться за несколько часов до рассвета и обнаружить красный цветок, распускающийся в центре гризайльной[62] комнаты, лишенной света. Пробудиться от сна о тяжелых мокрых юбках и спутанных волосах полусонной девочки, которой еле удается выбраться на берег, цепляясь за корни, хватая ртом воздух и задыхаясь во враждебной среде. Она не утонет. Во сне я хотела найти Сусси, чтобы рассказать ей, кто это был, но она исчезла.

Пятно расползается по лишенной цвета и света плоскости. Очертания спинки кровати в тени у окна, лунный свет, делающий все вокруг иллюзорным, и, спустя некоторое время, мои собственные онемевшие пальцы и ладони, широкие и работящие, как руки моей матери, окоченевшие от многократного погружения в ведро с холодной водой. Ибо в полусне я сражалась с плотной и отяжелевшей от воды массой, направляя усилия на то, чтобы тереть один кусок грубой материи о другой, с густым слоем скользкого мыла между ними. Удалить цвет, сложить плоскость и воздействовать ею на себя саму. Устранить краску силой трения, а затем поднять громоздкую простыню и посмотреть, все ли следы отстали, стерты, невидимы снова; ощутить спиралевидное движение в мутном ведре. Тяжелая работа — делать вещи чистыми, незапятнанными, пригодными.

Среда, 29 августа.

В наших любимых комнатах мрачно, как в тюрьме. Сегодня никакого рисования. Виктор перенес все это испытание тяжелее, чем я… абсурдно в некотором роде, разве только мои переживания еще нахлынут, сразив меня в скором будущем своим отсроченным, абсолютно неожиданным ударом. Но возможно, этого и не произойдет. В конце концов, день, которого я так долго ждала, кажется, принес свои плоды. Все прошло не совсем так, как я представляла, но тем не менее прошло. Теперь Виктор больше не может от меня отмахиваться. Он говорит, что более не в состоянии работать, а ведь нам нужно как-то жить. Найдутся люди, которые будут покупать картины Виктора, если только он сможет заставить себя делать это. В известном смысле мы долго готовились к этому дню, зная, что рано или поздно он наступит. И вот сегодня я вынесла недавно законченное полотно «Три двери» и поставила его перед мужем.

— Эти никогда не предназначались для продажи, — произнес Виктор, глядя на меня с тревогой в своих ввалившихся глазах.

Он выглядел очень больным. В конце концов муж довел себя до того состояния, когда был уже не в силах передвигаться. Виктор убежден, что никогда больше не сможет рисовать.

— На моих картинах должна быть изображена ты. Ты должна быть в центре. Я должен был рисовать только тебя. Эти писались для забавы, как простое упражнение, и только потому, что ты…

— Нам нужно как-то жить, — напомнила я ему.

Никогда раньше я не позволяла себе разговаривать с мужем подобным образом. Я не узнала собственный голос. И я никогда не чувствовала такой усталости.

— Особенно теперь, когда все сделано, а сделанного не воротишь.

Виктор посмотрел на меня, не в силах больше возражать. Он знал, что не может соблюдать все условности, оставаясь при этом преданным своей вере в первостепенную ценность искусства. В изнеможении, с неохотой, жестом, который сделает меня свободной, муж поставил свою подпись на полотне, в голом углу пустой комнаты.

КОПЕНГАГЕН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Лампочки, окаймляющие ворота Тиволи, только что зажглись. Яркие пагоды, купола и каменные арки, виднеющиеся впереди, представляли собой фантастическое зрелище. Силуэты пиратских кораблей, павлиньих хвостов и полосатых воздушных шаров теснили друг друга вдоль дорожек парка.

— У тебя телефон с собой? — спросила Фрейя у Питера, когда они проходили через ворота.