Преторианец - Томас Гиффорд

Разведчики доложили, что Роммель, подходивший по прибрежной дороге, отступил и свернул в глубь материка, откуда и готовит наступление. Неделя истекла. Годвин заподозрил, что лучше бы ему улететь с одним из самолетов, пока еще было время.

Они стояли на твердой засыпанной песком скальной площадке около мили длиной, глядя на двигавшиеся к ним через пустыню танки. С первого взгляда можно было принять их за песчаную бурю, но потом взгляд различал передовые машины.

Капитан Колин Торрей — в прежней жизни дипломированный бухгалтер из Сити, — поджав губы, повернулся к Годвину:

— Сожалею, сэр, но, по-видимому, достанется всем без исключения.

Этот бой был самым страшным, что привелось испытать Годвину в жизни. Атакующие рвались в ущелье, и оборона была вдохновенной, упорной и кровавой. Несколько немецких танков удалось подбить, они остановились, изрыгая пламя и черный дым, колоннами поднимавшийся в небо пустыни. Годвин сам решился пробраться в ущелье и попал под шквальный огонь. С наступлением сумерек дульные выбросы танковых орудий, нацеленных на него, превратились в золотые сполохи, тут же расплывавшиеся ленивыми облачками белого дыма. Ему казалось, стоит присмотреться повнимательней, и можно будет различить снаряд, проследить его полет до самого разрыва, разносящего тебя вдребезги. Подбив один из немецких танков, британцы разразились торжествующими воплями, напомнив ему мальчишек-футболистов в родной Айове, он же слышал крики умирающих людей, немцев и британцев, и ему было не до веселья.

Весь день британцы держались неплохо, но поздно ночью Роммель выслал в обход через песчаные холмы батальон автоматчиков, атаковавших защитников ущелья с тыла. Измотанные жестокой дневной схваткой британцы не выдержали ночного удара и поспешно отступили, оставив разбитые снарядами белые домики селения торжествующему Африканскому корпусу. Годвин был легко ранен в ногу шрапнелью и каменными осколками — Макс Худ продезинфицировал порезы, щедро залив их бренди; кроме того, он был контужен в голову (разорвавшийся рядом шестидесятифунтовый снаряд отбросил его головой на камень). Годвин полагал, что легко отделался.

Он вспоминал безумное бегство из Мерса-эль-Брега, сумятицу, танки, грузовики, бегущую пехоту, броневики, грохот и лай пушек, вспышки за спиной, преследующие их, точно демоны ночи, — вспоминал и не мог разобраться в воспоминаниях. У него раскалывалась голова, несколько раз за время ночной гонки его вырвало, изрезанные ноги болели, на штанинах запеклась, как он надеялся, кровь, если не что-нибудь менее приличное.

Он очутился в грузовике с Худом и еще несколькими людьми. Всех жестоко трясло на деревянных скамьях. Годвин кое-как сообразил, что, нисколько не представляя, куда теперь двинется Роммель, они направлялись на прибрежную дорогу и по ней в Бенгази. Все это уже не имело значения. Так сказываются на человеке страх и хаос. По всем правилам ты уже должен быть мертвецом, так что к концу дня тебе становится на все наплевать.

Роммель продолжил наступление 2 апреля: взял Агедабию и порт Эз-Зуэтина. Затем он разделил свои силы натрое, направив часть войск на север, по дороге к Бенгази, вторую почти прямо на восток, а третью — между первыми двумя, в направлении на Антелат и Мечили. Бенгази пал шестого, и тогда-то в полной мере развернулся кошмар Тобрукского дерби. Роджер Годвин, которому медики наспех, но эффективно обработали раны на ногах, был захвачен этим бесславным паническим отступлением. Люди дошли до края: измотанные, разбитые, страдавшие от бессонницы, ран и голода солдаты были атакованы армией — вернее, человеком, Роммель успел приобрести высокую репутацию, — не дававшей им времени перестроиться, организоваться для обороны и принять бой. Годвин смотрел на осунувшиеся мертвенные лица людей, мотавшихся в кузовах грузовиков: запекшаяся желтая пыль, пустые, невидящие глаза. «Будто мертвые встали из могил и отправились в путь — все равно, куда». Он видел перепуганного насмерть британского солдата, бежавшего через пески с криками, что сам Роммель ночью явился к нему в палатку и приказал сдаваться, если он хочет жить; офицер не мог заставить его замолчать и в конце концов застрелил на месте.

Ко времени падения Бенгази Годвин с Худом продвинулись на пятьдесят миль вдоль побережья к Барсе, где располагался штаб Нима. Уэйвелл незадолго до того побывал у Нима, заключил, что тот утратил контроль над войсками, и передал командование О’Коннору. Но спасать положение было поздно. В ночь на 6 апреля Ним и О’Коннор покинули Барсу, оставив ее немцам. Тем временем Худ и Годвин искали попутку, чтобы выбраться оттуда же. Впоследствии не было никакой возможности разобраться в картинах хаоса, смятения и гибельной паники массового отступления. Первой жертвой ужаса пал порядок. Худ просто растворился в безумной сумятице, успев посоветовать Годвину ловить транспорт — любой транспорт, куда угодно.

У Годвина были собственные идеи насчет того, как выскользнуть из огромной сети, раскинутой Роммелем. Водитель каждого найденного им грузовика точно знал, куда направляется, а Годвин не собирался доверять собственную жизнь чужим неразумным замыслам. Он понимал, что разыскивать Худа бессмысленно. Ночь сгущалась, Роммель приближался. Годвин остановился на маленькой, обсаженной пальмами площади, гадая, не кончена ли игра. Он от усталости буквально валился с ног и присел за уличный столик какого-то кафе или таверны — кажется, брошенной даже хозяином. Все на этой площади выглядело пустым и заброшенным. Он решил выждать и посмотреть, что будет. Может быть, немцы обнаружат его и возьмут в плен. Может быть, не станут возиться с журналистом. Может быть, ему удастся добраться до самого Роммеля. До старого приятеля. Может быть, он попросту бредил от страха и истощения. Словом, он сидел и ждал.

Он не мог знать, что в тот же вечер несколькими часами позже Ним и О’Коннор, тоже изнемогавшие от усталости, свернули с дороги, чтобы немного поспать в штабной машине Нима. В три часа утра их разбудила армия Роммеля, и следующие три года они провели в Италии как военнопленные.

Но Годвин тогда знал только, что не в состоянии ничего придумать и исчерпал последние капли надежды. Он сидел на пустынной площади, смотрел в пространство и ждал немцев, пока кто-то не окликнул его по имени.

Он предполагал, что в таком полном случайностей деле, как война, спасение может явиться в любом облике. Судьба многолика и иной раз принимает довольно нелепый, хотя от этого не менее решительный вид. Второй раз услышав свое имя, Годвин устало поднял голову и огляделся.

— Слушайте, Годвин, это вы? Вы здесь, за столиком? Лучше бы пошевеливались!

Это был Сэм Болдерстон из «Таймс». Его круглое глуповатое лицо выглядывало в окно фордовского фургона с деревянными бортами, выщербленными пулями и песчинками. Но лицо это было прекрасно, да и весь Болдерстон представлял собой зрелище много более приятное, чем в обычных обстоятельствах.

— Сэм, вы, похоже, предпоследний, кто еще торчит в этом проклятущем оазисе. Нам, случайно, не по пути?

Годвин изо всех сил старался показать, что ему черт не брат.

— А вам куда?

— На ту сторону пустыни, черт бы ее побрал.

— Я слыхал, в ней полно колбасников.

— Слухи безосновательны, добрый человек. Пустыня так велика, а немцев так мало… К тому же это кратчайший путь к дому, что говорит в ее пользу.

— Я подумывал о Тобруке…

— Глупости. В это время года все едут в Тобрук.

— Слушайте, я вас правильно понял? Вы не хотите в Тобрук?

— Тобрук — неподходящее место, — сказал Годвин, — для таких, как мы. У меня, представьте, есть карта. Купил у одного араба. Я сумею найти дорогу к дому.

— К дому, старик? В Айову?

— Ну, скажем, до Каира.

— Если я ухватил вашу мысль, вы предлагаете мне доехать до Каира? Правда, в кузове этой телеги полно канистр с бензином…

— Некоторым, знаете ли, это удавалось. Но нам, может быть, попадется по пути какой-нибудь самолет. Беретесь, Сэм?

— А, была не была! — сказал тот, и они забрались в испещренный оспинами «форд» и начали автопробег Брас — Каир. Годвин не знал, что сталось с Максом Худом. Оставалось только надеяться, что с ним все в порядке.

Мечили, лежавший более или менее на пути, избранном Годвином и Болдерстоном, был взят Роммелем 8 апреля. Именно там и тогда Роммель положил глаз на огромные песчаные очки, оказавшиеся среди имущества захваченного им британского генерала Майкла Гамбье. Он обратил на них внимание и объявил своим трофеем. Он прицепил их к золотому шитью своей фуражки и в таком виде был сфотографирован. Отныне он стал Лисом пустыни.

В тот же день Уэйвелл в тобрукском отеле у самого моря объявил, что город надо удержать. Отныне в песнях и рассказах Тобрук, наравне с Ленинградом, станет синонимом стойкости, непреклонной воли и отваги. У немцев — Лис пустыни; у британцев — «тобрукские крысы». Уэйвелл сознавал, как трудно будет удержать Тобрук; снабжение его возможно было только морем, под бомбежками и обстрелом Люфтваффе. Но Уэйвелл сказал своим людям, у которых, по правде сказать, не было особенного выбора: