Преторианец - Томас Гиффорд

В ее голосе звенела неуловимая насмешка. Она цитировала героя какого-то фильма.

— Довольно точное описание.

— А как идет война, милый?

— Не лучшие дни в истории Британии.

— Богомерзкие немцы, — с чувством произнесла она. — С того дня, как ты отвез меня в дюны полюбоваться на войну…

— Дело не в немцах, в самой войне.

— Ты… ты видел Макса?

— Да, он-то и отвез меня туда.

Но она уже забыла о Максе.

— Когда мы с тобой увидимся, милый? Можно мне сейчас зайти?

Она пришла к нему в номер, и он рассказал ей про Макса, исчезнувшего в Барсе, когда каждый спасался, как мог.

— Ты хочешь сказать, никто не знает, где он?

Она недоверчиво взглянула на Годвина. Волосы у нее были подстрижены все так же коротко и обрамляли лицо, ложась широкой волной на скулы и сходясь в острый клин к подбородку. Кофейные глаза с зелеными искрами затягивали его, так что земля уходила из-под ног.

— Мне кажется, у него были свои соображения. Может, он не хотел втягивать меня в рискованное предприятие. Так или иначе, я был для него обузой.

— И куда же он мог подеваться?

— Возможно, прорвался в Тобрук. А может, злодействует в пустыне, устраивает диверсии против Роммеля…

— Или мертв, — прошептала она.

— Он объявится.

Она медленно осела в кресло. Голубая блуза липла к телу, грудь вздымалась.

— Ох, Роджер, по мне, лучше бы он не объявлялся. Если он не вернется, все станет намного проще. Мы с тобой… могли бы быть вместе, без угрызений, просто…

Его мысли обратились на год назад, к встрече в Каире после тринадцатилетней разлуки. Он вспомнил, как она пришла к нему тогда, как показывала свои груди и говорила, что простая жизнь для него закончена, что он повстречал свою судьбу и жить ему будет нелегко. Она сдержала слово. Ему нелегко пришлось. Он и не представлял, что могут сделать с человеком смятение и тоска, неудовлетворенное желание и предательство.

— Мне не хочется играть с тобой, Сцилла, и я не стану вместе с тобой желать, чтобы Макс не вернулся. Это значило бы, что он мертв, а этого я не хочу.

— Если бы ты по-настоящему любил меня, — вот потому-то я никогда и не верила тебе, твоим чувствам! — то я была бы тебе дороже всего, даже Макса.

— Заткнись, Сцилла!

— А все-таки это правда, — упрямо сказала она, уткнувшись лицом ему в щеку. — Ты всегда уверял, что любишь меня, а сам…

— Ты после «Догсбоди» написала расчудесное прощальное письмо. Ты, а не я. Ты это написала, и да будет так. Ты жена Макса. Давай так и оставим. Я не стану играть в твои игры…

— Подожди, ты, по-моему, не понял — я вернулась, Роджер. Потому-то я и пришла сюда. Я вернулась. Я хочу тебя. Я мечтаю о тебе. Не стоит меня обижать… Я еще заставлю тебя заплатить за это. Ты же меня любишь, я знаю, что любишь…

— Ты и вправду вернулась? Откуда мне знать? Я должен верить тебе на слово?

— Я представлю доказательства, милый, обещаю. И постарайся не грубить. Я вернулась, потому что возненавидела жизнь без тебя, потому что мне нравится чувствовать то, что я чувствую с тобой, потому что я полжизни была в тебя влюблена…

— Тогда не будь сукой, Сцилла. Ты не была сукой тогда, полжизни назад.

— Я то, что я есть. Я тебе это уже говорила. Может быть, я и сука, но я хочу быть твоей сукой, и кажется, у твоей суки начинается течка…

— Имей в виду, у тебя испытательный срок.

— А ты без меня не можешь… так что замолчи и принимайся за дело. И, Роджер, сделай мне немножко больно. Ты знаешь, о чем я… Ох, Роджер, я была такой гадкой, злой девчонкой…

— Ну вот, Тобрук держится. Дали они Роммелю по носу, это факт.

Монк Вардан на дюйм или два приподнял бокал от стола. Они ужинали в «Шепердсе»: Вардан, Годвин и Болдерстон.

— За ребят в Тобруке!

— Молю бога, чтобы они выстояли, — сказал Болдерстон, стирая пятно соуса с рубашки. — Не то через неделю этот наглый ублюдок будет обедать в этом самом зале. Я слышал, вчера они поймали его в ловушку. Не врут, Монк?

— Да, вроде бы так. Моршед[43] пропустил их за периметр, танки и пехота рванулись к Тобруку, а он ударил одновременно с фронта и с тыла. Джерри потеряли семнадцать танков. А когда стали отступать, им пришлось прорываться с боем. Теперь дважды подумают, прежде чем снова приблизиться к Моршеду на расстояние выстрела.

— Крутой австралиец, — кивнул Болдерстон. — Слышали, как его называют? Минг Беспощадный — это, знаете ли, император из американского комикса «Флэш Гордон». Под его командой тридцать пять тысяч человек: британцев, австралийцев, индийцев… Знаете, что он сказал? «Здесь не будет Дюнкерка. Если нам придется уходить, мы уйдем с боем. Никаких капитуляций и отступлений». Интересно, случалось ли Роммелю иметь дело с этими сучьими австралийцами… Если Моршед у него первый, он, пожалуй, еще не распробовал их на вкус.

— Я, — сказал Годвин, — сегодня брал интервью у Карсона Эрла. Для радио. Все устроил Дерек Саймондс. Он ничего, когда привыкнешь, честолюбивый паренек. Словом, Эрл сказал мне, что Моршед каждую ночь высылает патрули, и они устраивают там чертов ад. Он набрал в патрули индусов из касты воинов, у них правило — не брать пленных.

— Как прошел эфир? — спросил Вардан, жестом приказывая подать еще три бренди.

— Отлично. Я рассказал нашим слушателям о собственной войне в пустыне.

— Надеюсь, вы не слишком уничижительно описывали отступление?

— Больше говорил о неразберихе, собственных страхах, о том, как мы с Сэмом сломя голову мчали по пустыне… Макс вернется, я уверен.

Вардан пожал плечами:

— Многие с вами не согласятся.

Сцилла еще четыре дня выступала перед войсками в Каире и Александрии, а ночи проводила с Годвином в «Шепердсе». За это время они сблизились больше, чем когда-либо прежде. Они лежали рядом, подшучивая по пустякам, вспоминая Париж, вспоминая молодость. Сцилла рассказывала ему о своем браке. Она говорила о Худе, о том, каким сухим и застенчивым он оказался, как он сдержан в проявлении чувств, как преследовали его воспоминания юности, проведенной в пустыне с Лоуренсом, и как счастлив он был вернуться… И они любили друг друга страстно и отчаянно, и она очень старалась доказать, что принадлежит ему, что так или иначе вопрос с Максом Худом решится.

— Дай ему волю, он непременно погибнет в этой войне, — шептала она, откинувшись на пропитанную потом подушку.

— Ты ведь на самом деле этого не хочешь.

— Напрасно ты так уверен. Но разговор не обо мне, Роджер. Он сам был бы счастлив, если бы так случилось. У него вся жизнь только во мне. И в Хлое. Он редко бывал с нами, Роджер. Он меня потерял. Иногда я думаю, он это понимает. У него… какая-то пустота внутри. Он слишком рано попал на войну, и после этого все остальное мало значит для него. Он старается жить как все, но это только снаружи, а внутри — гулкая пустота… Он сам — эхо, отзвук, тень жизни, которой он пытается жить, или, может быть, живет в какой-нибудь параллельной вселенной. Он не умеет жить… Он и жив-то по-настоящему, только когда смерть рядом.

Годвин вспоминал: дождь, грязь на парижском кладбище, смерть.

— А теперь, — продолжала Сцилла, — мне кажется, он наконец понял, что ему нужно умереть.

Она закурила, проследила взглядом струйку дыма.

— Он понятия не имеет, как быть со мной, — я как дикий зверь, который временами вырывается на волю, и он все силы тратит, чтобы меня удержать. Хотя знает, что это бесполезно. Ну вот… Он скорее выберет героическую беззаветную смерть, чтобы парни в казарме, или за трубочкой на каком-нибудь дальнем посту, или перед камином в клубе пересказывали друг другу легенды о Максе… Правда, Роджер, он говорит, пока мужчины помнят тебя и черпают силу в воспоминаниях, ты не умер, ты всегда здесь, рядом с ними, готов прийти на помощь…

Они лежали в темной комнате в самой середине ночи; они были очень далеки от своего начала, и казалось, Макс Худ был с ними, казалось, он всегда будет с ними. Макс Худ, который хотел только, чтобы его помнили парни в казарме, собирался навсегда остаться с ними.

Годвин обнял ее, почувствовал неровное биение сердца — ее сердце всегда билось чуть неровно. Она сказала:

— Он самый печальный человек на свете, Роджер. Все, что ему нужно — это хорошая смерть.

Макс Худ вошел в бар «Шепердса» на следующий день, около четырех часов, когда завсегдатаи собирались на ежедневный стаканчик.

Он и до тех пор был чем-то вроде легенды, но это явление было из тех, о которых люди, никогда близко не подходившие к «Шепердсу», клянутся потом, что видели собственными глазами. Он был в пыли и песке, лицо искусано ветром, и он остановился у стойки перед Табби Кадуолладером, который увидел его последним, подняв голову, чтобы выяснить причину вдруг установившейся в баре тишины, огляделся по сторонам, протер красные глаза и испустил воинственный клич: