Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Епископ корил себя, что не бывал на «бесовских капищах» до их разорения. Бывал лишь на пожарищах. Огонь уничтожал всё, и идолов, и храмины, а вместе с ними и таинственные дощечки, берёсты, на которых были записаны древние знания русичей. Только необразованный, упрямый слепец может уничтожать знания, видя в них лишь препятствия для осуществления своих идей и замыслов. Но как он мог воспрепятствовать погромам? То, по наущению священства, приказывал вершить князь. На князя же епископ влияния не имел. Анастас же, первый советчик князя в духовных делах, требовал расчищать место для новой веры. В Новгороде не будет ни князя, ни Анастаса, и никоим образом нельзя допустить новых погромов.

Честной отец забывал: он лишь один из многих, хотя и епископ, а Добрыня настроен решительно и выполняет волю князя, повелевшего идолы, храмины жечь, капища с землёй сравнивать.

Последний день измаялись. Утром тронулись в путь ни свет ни заря. До Новгорода оставалось не более пяти вёрст, а уж на небе проступили звёзды. Добрыня дал дружине и обозу отдых, велел разбивать стан, вечерять. В город решил вступить на рассвете.

3

На чёрном заревском небе ярко сияли звёзды, очертания изб на склоне холма, мост скорее угадывались, чем различались глазом. Охлупы крыш, речная гладь слабо серебрились. Ночной сон убаюкивал приглушённый плеск волн. Спросонья мыкнул телёнок, в ответ брехнула собака. Спал Славно, спал Город, тревожное било на башне Детинца лежало в покое.

На предмостье вершник сдержал коня, огляделся. Из высоченной вышины одна за другой скользнули две звезды, скорыми росчерками нарушившие безмятежный покой ночного небосвода. «Ай Перун знак подаёт?» – подумалось неспокойно. Гулкий стук копыт по деревянному настилу, усиленный ночной тишиной, разбудил придремавшую стражу. На съезде с моста путника встретили кметы, перегородившие копьями путь.

– Куда тя леший несёт? – сердито спросил молодой ротник. – Почто ночью людиям спать не даёшь? Ишь, какой торопкий, коня оседлать забыл, – добавил насмешливо.

– Дымом родным клянусь, поспешать мне надобно. Тысяцкому весть несу, – вершник углядел старшего, стоявшего несколько в стороне, и обращался к нему: – Беда, братие, беда! Добрыня на Новгород идёт!

– Так то что за беда? – фыркнул молодой. – Добрыня Новгороду не ворог, свой двор на Людином конце держит.

– Погоди, Ждан! – повелительно молвил старший мостовой стражи и велел вестнику: – Сказывай, что за беду Добрыня несёт? Мы киевскому князю подать шлём исправно.

– С попами Добрыня идёт. Тьма-тьмущая долгополых в обозе. Силком задумали Новгород крестити. Киев уже окрестили.

– Вон оно как, – пробормотал десятник. – Угоняй дома, скачи к нему. И ты, Ждан, поспешай к тысяцкому. Может, какие приказы даст.

Гонец с дурными вестями – несчастливец. Наслушался в ту ночь вершник проклятий ни за что ни про что. На стук в тесовые ворота сперва взлаяли рассвирепевшие псы. Затем раздался сердитый голос челядинца:

– Перун тя порази! Почто будишь среди ночи?

Вестник осерчал.

– Ты, холоп, не лайся! Буди тысяцкого сей же час. С вестями я к нему.

– Я вот псов спущу, так будут тебе вести. Утром приходи. Стану я среди ночи тысяцкого беспокоить! Зуботычины не тебе получать.

Время уходило за бесполезными пререканиями. Гонец спешился, принялся раз за разом ударять в калитку рукояткой меча. Собаки захлёбывались в лае. Произведённый переполох разбудил тысяцкого, избавив воротника от неприятных трудов. Оставив коня на улице, вершник вошёл во двор. Тысяцкий в одних портах, взлохмаченный со сна, вышел на высокое крыльцо, следом появился челядинец с ярко пылавшим жировиком.

– Что ещё за напасть? Кому во мне надобность? – спросил Угоняй хрипло, неласково.

– Беда, тысяцкий, беда! – воскликнул вершник, подбегая к крыльцу. – Добрыня идёт, на рассвете тут будет.

– Так что за беда, что Добрыня идёт? – тысяцкий серчал за прерванный сон. Приход воеводы киевского князя не такая причина, чтобы будить среди ночи.

– Добрыня с дружиной идёт и попами. Князь Владимир крестити Новгород задумал, Киев ужо окрестили, – вестник, не в силах сдержаться, взбежал на крыльцо, встал вровень с тысяцким. – Святилища киевские пожгли, с землёй сровняли. Перуна с горы сволокли, в Днепр скинули.

Тысяцкий медлил, вместо того чтобы бить в набат, собирать вече, задавал вопросы, скрёб бороду, и вестник опять загововорил горячо и торопко.

– В пяти верстах от Славно на ночь встал. С рассветом в Новгород придёт. Борзо шли от самого Киева.

– Много ли дружины Добрыня ведёт? – спросил Угоняй быстро, остатки сна оставили тысяцкого, нависшая над Городом опасность прояснила сознание.

– Того не ведаю, поболе тыщи, однако.

– А наша дружина в Ладоге стоит… – промолвил тысяцкий с досадой и попенял: – Что так поздно упредили?

– Я б ещё вчерась с утра упредил, да конь пал – ногу сломал, – оправдывался гонец, чуя и свою невольную вину в надвинувшейся на город беде. – По дороге никак нельзя было идти, кметы бы переняли. Лесными тропами обоз обгонял, да вот беда с конём приключилась. Следом шёл, а как сёдни на ночь встали, коня угнал и подслушал, как кметы меж собой ворчали. Дескать, идут, как степняков, с полоном переймать, поспать воевода не даёт. Уж ночь, а развидняться начнёт, опять в путь.

Во двор вбежал запыхавшийся Ждан, в доме проснулись, затопали. Ночь утекала, не оставляя времени на бесплодные причитания.

Угоняй крикнул в раскрытые двери:

– Кто там есть? Одеваться мне и коня седлать, – взиравшему снизу ротнику велел: – Беги в Детинец, буди сотника. Пускай сей же час шлёт биричей Совет собрать и в тревожное било бьёт, вече сзывает.

Отобрав у тщётно пытавшегося унять зевоту челядинца светильник, велел и ему:

– Скоком беги к Богомилу, передай, тысяцкий, мол, сказывал, кияне идут силком Новгород крестити, пускай в Детинец поспешает.

Когда Угоняй влетел на коне в детинец, воздух дрожал от набатного гула. Тревожные звуки достигли не только Славно, но и пригородков, долетели и до стана Добрыниной рати. Новгородцы пробуждались, выскакивали во дворы, на улицы, суетно оглядывались, перекликались. Никто не ведал причины срочного сбора, нигде не вставало зарево пожара – проклятия деревянного города, не слышались воинственные клики заморских стервятников. Но тревожное било между тем призывало поспешать. Полуодетые горожане, кто в портах, кто босой, устремились к Детинцу, на Торговище.

Совет, степенные бояре, кончанские старшины в острог не пошли, сгрудились на крепостной площади. Не оставил киевский князь времени для обсуждений. Несколько в стороне стояли ратные люди – оба сотника, несколько десятников, ждали указаний тысяцкого.

Нарушив чин, до чинов ли было, неревский старшина Гюрата, притопнув ногой, молвил:

– Не пустим Добрыню в Новгород. Не станем креститися, останемся в дидовской вере.

– Как ты его не пустишь? В городе две сотни ротников, не удержать мост, – боярин Твёрдохлёб сморщился, посмотрел вопросительно на спешившегося тысяцкого.

– Что, бояре, скажете? Будем креститься, ай погодим? Как город от Добрыни оборонить, то другое дело, – Угоняй пытливо всматривался в бородатые, багровые от пламени факелов лица.

Ответить никто не успел. На въездном мосту раздался конский топот. В Детинец вихрем влетел всадник, осадив коня, соскочил, бросил поводья воротнику. То был славенский старшина Одинец. Едва встав на землю, старшина вопросил:

– Что за сполох? Ай нурманны идут?

Ответил Угоняй.

– Беда, Одинец. Добрыня с дружиной и попами идут силком Новгород крестити. Что скажешь на то, старшина?

Одинец долго не раздумывал, слова сами сорвались с языка.

– А чего тут говорить? Не бывать тому. Не пускать Добрыню в Новгород. Мы никому не бороним креститися. Мучительств христианам не творим. Кто хочет, пускай крестится, в Новем городе и попы свои есть, и церковь. Не пускать Добрыню, не пойдём в греческую веру, при своей останемся.

Последние слова Одинец, разгорячась, выкрикнул, и ногой притопнул.

– Верные слова сказал, старшина! – Богомил, до сих пор молчавший, лишь взглядом пытавший верхних людей новгородских, резво подошёл к Одинцу, положил тому на плечи руки, крепко сжал их. Оборотясь, спросил с нажимом: – Что молчите, бояре? Ай готовы Перуна низвергнуть и пред попами на колени пасть?

Боярство заворчало, задвигалось. Степенный боярин Изяслав сердито пробормотал: «Людий вооружать надобно. Чего друг друга пытать?» Твёрдохлёб заголосил:

– Что ты, что ты, Словиша! Не пойдём в греческую веру! При дидовской останемся! Животы за богов наших положим.

– Все так мыслите? – строго спросил Угоняй.

– Все, все, – раздалось вразнобой, но без тени сомнений и колебаний.

– Тогда вот что, – быстро и повелительно заговорил тысяцкий, вступая в свои права. – Жители новгородские с нами согласны, в том не сомневаюсь. Словиша слово скажет, кто не уверен, укрепится. Вече ждать времени нет, того и гляди Добрыню дождёмся. Надобно Великий мост разбирать и ворота городские запереть накрепко.