Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

– Наш медведь за Волховым откликается, – невесело проворчал Будислав.

2

Развиднялось, гридни гасили ставшие ненужными факелы.

Славенцы, обескураженные происходящим, бросились по домам. Добрыня кликнул сотников, велел перехватывать людий, возвращать всех поголовно на Торговище. Озлобившиеся дружинники, – подняли ни свет, ни заря, подхарчиться не дали, всё быстрей да быстрей, а тут ещё и каменьями встретили, – не глядя, кто перед ними, седой ли старец, мужатица или юная дева, выволакивали людий из домов, гнали вниз. Особо упрямых толкали в спину, под рёбра подтоками копий, охаживали голоменью меча. На капь Велеса, что стояла на Торговище, набросили верёвки, повалили наземь.

Иоаким велел Ратибору отъехать в сторону, где нет сутолоки. Возница углядел вымол, подъехал к нему. Тревожно озираясь, епископ вышел из возка. Поверженный Велес его мало трогал. Главное новгородское святилище – Перынь – находилось на противоположном берегу. Попасть сейчас туда через мост не было никакой возможности. Пролилась кровь, и что за сим последует, предсказать трудно. Потому надобно, не мешкая, пробираться в святилище. Как переправиться на другой берег, и каким образом уговорить волхвов отдать ему на сохранение дощечки, чаши, берёсты? Эти мысли занимали Иоакима. Для волхвов он враг, пришедший с целью вычеркнуть их из жизни. Как найти слова, чтоб поверили ему? В вопросах веры он непреклонен, но волхвы хранят историю своего народа, и для сбережения памяти надобно договориться.

– Ратибор! – позвал епископ слугу. – Вот что, сыщи мне проводника, чтоб в Перынь переправил.

– На что тебе, честному отцу, Перынь? – удивился слуга.

– Надобно. С волхвами хочу поговорить. Поспешай, – недовольно ответил Иоаким, вдогонку добавил: – Сыщешь проводника, скажи, я хорошо заплачу.

Даже десятилетия рабства не выбили из Ратибора своевольства. Да разве раб, слуга в Империи смеет подобно разговаривать с господином? Но русич есть русич. Порой это раздражало.

Ратибор ушёл, долго не возвращался. Площадь, опустевшая после стычки, вновь заполнялась жителями. Славенцы собирались угрюмой толпой. Даже на расстоянии чувствовалась их враждебность. «Всё не так, всё не так», – думал Иоаким в ожидании запропастившегося слуги. Наконец тот появился, один, без проводника.

– Ну? – епископ выжидательно посмотрел в лицо старика.

Ратибор развёл руками.

– Никто не хочет попа везти. Дак и к берегу не подступиться, дружинники не пускают. Да на что тебе Перынь? Ниже по Волхову славенское святилище есть. Туда сходи, коли охота.

– Что ж ты раньше не сказал? – возмутился Иоаким бестолковостью старика.

Ратибор обиженно заворчал.

– Мне откуда знать про то святилище? Я в Новгороде первый раз.

– Ладно, поехали, – епископ отмахнулся от слуги, готового пуститься в пространные объяснения в своё оправдание, и полез в возок.

Подошли Путята и Воробей с дружиной и обозом. Путяту воевода тотчас же отправил сровнять с землёй бесовское капище.

Опоздал епископ. До дороги оставалось десятка полтора саженей, как по ней с гиканьем промчалась сотня лихих вершников. Геройствовал Путята. Одолел храбрый витязь змия бесовского трёхголового.

Святилище не кромный город, крады не трёхсажённый тын, волхвы, не поднаторевшие в кровавых сечах кметы, их оружье – гусли да гудки, чаши да обереги. Без препон ворвались дружинники на требище, словно во вражий город.

Не знал доселе Род такого костра. Дубовая капь задымилась, покрылась жаром, взялась огнём. Горела капь, полыхали храмины, рушились крады. Дымом улетала мудрость, накопленная от самого князя Славена, что водил славяно-русов по степям, лесам, пока не выбрал место для своего города Славенска. Станет теперь обиталищем той мудрости не Явь, но Навь. Вместе со славянской мудростью улетала мудрость древних язычников – эллинов и римлян. Сами хранильники той мудрости посечённые, побитые принимали мучительства и смерть за свою веру, за своих богов, коим остались верны. Кто горел в храминах, кто валялся бездыханный в лужах крови на требище. Земля, утоптанная тысячами ног, противилась, не принимала кровь. Кровь темнела, загустевала. От жара тлела одежда, курчавились волосы. Пахло палёным, горелым человеческим мясом. Колот, сжимая в руках потоптанную чашу с резами, лежал у разрушенной внутренней крады, подплывал кровью.

Новая мудрость приходила на Землю. Новой мудрости не хватало места. Неизбежная участь всякой иной – быть изгнанной, принесённой в жертву новому богу. Ибо новый бог един, всеблаг и всемогущ, и в своём всемогуществе не терпел иных богов. Горе тому, кто не оставил старых, поверженных богов, и не пришёл к новому богу, богу-победителю.

Не боги творят людей, но люди богов, и для своих потребностей измысливают новых и новых.

Бог един, да многолик. Для одних – милостивый, всеблагой, принявший на себя страдания за всех людей, для которого убогая вдовья лепта дороже щедрых приношений богачей, сказавший: «…удобней верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому пройти в Царство Небесное». Другим же сказал далее: «…человекам это невозможно, Богу же всё возможно». Третьим объявил: «Не думайте, что я пришёл принести мир на землю, не мир пришёл я принести, но меч». Четвёртым поведал, что пред людьми они всегда правы, ибо они начальники, а всякая власть от бога.

У поверженного Велеса грудились попы в долгополых чёрных одеждах. Ближе к попам толпились славенские христиане. Со стороны берега выстроилась Добрынина дружина. Сам воевода впереди дружины восседал на гнедом коне, клонившем долу голову. Славенцы стояли саженях в двадцати, спиной к встававшему солнцу, пылающему святилищу. Туда было не пробиться – путь преграждали дружинники.

Добрыню в городе любили. Даже улицу в Людином конце, где воевода поставил свой двор, когда жил в Новем городе с малолетним князем Владимиром, прозвали Добрыниной. Иной княжий муж, за заслуги или по княжей прихоти возвеличившийся из низов, не то что простым людином, роднёй гнушается. Со всяким, кто не отмечен родовитостью или княжьей милостью, разговаривает как богатей с ледащим нищебродом. Добрыня не из таковских. Кто бы ни был – людин, гость, кмет, ковач, кожемяка, всяк бывал принят на его дворе. Всяк мог отведать медов ли, пива, был бы человек удалой, весёлого нрава. Щедр был Добрыня, хлебосолен, душу имел широкую, не злобивую. На пирах свар и сам не заводил, и от других не терпел, чем более пил, тем веселей становился. Брал в руки гусли, пел про Садко-гусельника, бедного рыбака, что своими песнями развеселил и утешил Поддонного царя и Царицу-Белорыбицу, и за своё умельство имел от Поддонного царя большие уловы, и стал первым гостем в Новем городе. За то любили новгородцы княжего воеводу, хоть самого князя и недолюбливали. Самоуправство князя девятилетней давности, когда тот руками своего уя переделал святилище у Ильменя, простили Добрыне.

– Людие новгородские! – повёл речь воевода. – Великий князь киевкий Владимир повелел всем креститься. Кто исполнит волю княжью, тот люб будет Владимиру, кто не покрестится, тот будет противен князю. Кияне с превеликой радостью уже приняли христианскую веру, ибо это вера истинная и князь наш христианин. Крестить вас будут и пастырями вам станут честные отцы, – Добрыня привстал на стременах и показал широким жестом на греков. – То попы христианские, что пришли из самого Корсуня, они и окрестят. Слушайте их, они правду божию скажут.

За спиной пылало святилище. Смельчаки, пробравшиеся туда, донесли о побитых волхвах. На телах многих горожан красовались синяки, следы тумаков дружинников. Славенцы, насильно согнанные, дабы выслушать княжью волю, роптали. Раздались выкрики:

– У нас своя правда, новгородская. Нам иной, поповской, не надобно.

Дубок в нетерпении теребил Добрыгу:

– Нешто так и будем молчком стоять? Глянь, что творят!

Добрыга расцепил зубы.

– Погоди, не егози. Вишь, непростое дело, коли и князь с боярами да дружиною, и Киев окрестилися. Видал, сколь кметов Добрыня с собой привёл?

Дубок скрипнул зубами. Горячее сердце не выдержало. Приподнялся Дубок на цыпочках, выкрикнул гневно:

– Почто творишь непотребное, Добрыня? Почто святилище пожёг? Почто волхвов побил?

Добрыня гневался, не любил воевода супротивных речей.

– Волхвы сами виноваты. Князь великий киевский повелел капища бесовские сечь, перекапывать, капи, храмины сжигать. Волхвы сами выбрали свою долю, разошлись бы подобру-поздорову, никто б их не тронул, – подстёгиваемый недобрыми взглядами жителей, воевода ярился. – Ослушаетесь князя, и вам то же будет. Домы пожгём, а самих побьём.

Не привыкли новгородцы к такому обращению, не терпели угроз. Раздвинул Дубок крепкими руками мужиков, вышел вперёд. Ожёг воеводу презрительным взглядом, выкрикнул горделиво:

– Мы не обельные холопы твоему князю, а вольные новгородцы. Беги в Киев, пока в колья не взяли. Ишь, храбрые какие! Как Новгород от нурманнов боронить, сидите в Киеве, хвосты поджавши, а безоружных волхвов побить – витязи. Возвращайся к своему князю, нам его воля – ништо. Мы греческой веры не примем. Вот наш ответ.