Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

витка, тогда как многие другие, пройденные ранее, уничтожены ледниковыми периодами. Тем временем Рэймонд водил своего Дэди по боковым дорожкам у прудов с рыбой. Это сырое романтическое место, которое, как я сказала Л., мы, возможно, никогда больше не увидим. У меня было необычное ощущение того, насколько же это странно – находить такие вот богом забытые места в глубинке. Сейчас это чувство уже пропало. Возможно, Пруст вдохновил меня на поиск и распознавание собственных чувств, но я всегда переживаю подобные ощущения в больших количествах, только не пыталась раньше запечатлеть их, или, вероятно, мне не хватало мастерства и уверенности. Но продолжим. У Дэди заискивающая манера лапать дам, которые годятся ему в матери. Он высказал идею о том, что мог бы присоединиться к нашему издательскому делу. Они с Себастьяном [Спроттом] одержимы книгопечатанием, и теперь нам, похоже, придется открыть филиал в Кембридже. Дэди спросил об этом вскользь, ведь он не слишком решителен и, думаю, очень счастлив со всеми своими интересами и успехами, отсутствием комплексов, с хорошим здоровьем и деньгами в перспективе, с редактурой стихов для печати, с перспективой еще одного года в Кембридже и стипендии и т.д. Он как бы невзначай спросил, нельзя ли ему пожить у нас на каникулах и в качестве оплаты поработать в издательстве. Теперь вы видите, как ветвится и расширяется будущее; я имею в виду, что в любом лесу есть множество путей – неведомых доселе тропинок, ведущих в разные стороны.

В Лондоне было жарко и прозаично. Я купила фарфор в «Heal», и мы обедали с Хьюбертом Хендерсоном – мелким вспыльчивым малодушным человеком, как будто бы ожидающим оскорблений, ощущающим, как по мне, превосходство нашей жизненной силы и жаждущим комплимента, который, если быть честной, я сейчас не могу ему сделать. Ему бы следовало задержаться в Кембридже, и, подозреваю, он тоже начинает это понимать. Не такой уж и важный он человек, как я думала. Едва азарт спадает, как он обнаруживает, что ему трудно удержаться на достигнутом. Блумсбери – его ночной кошмар. Ему нужны безопасные и очаровательные статьи, вроде серии о детстве Молли.

Любая действительно хорошая статья, говорит Л., обречена на приязнь одних и ненависть других.

Х.Х. не очень-то с этим согласен. Он считает, что статьи могут нравиться всем. Он был разочарован Литтоном, который получает £40 за 1500 слов, и, думаю, мной тоже. Дай ему волю, он быстро превратит «Nation» в «Westminster Gazette». Но я не притворяюсь, будто меня это сильно волнует. К сожалению, Дезмонд сбросил маску, и теперь Л. вынужден иметь дело с Ф. Бирреллом, на которого ему придется выделять £150 в год. Мортимер, как мне кажется, благополучно, но немного бесславно оказался по ту сторону баррикад «New Statesman». А Берти [Рассел] говорит, что подаст в отставку.

18 сентября, вторник.

Леонард весь день в Лондоне, и у меня есть полчаса на то, чтобы сделать запись здесь, а потом я пойду его встречать. У нас были нежданные гости: Литтон и Партриджи; потом Несса и Дункан; потом Морган на выходных. Порой мне никто не нужен, а порой я получаю удовольствие в компании любого слизняка. В данный момент я измотана разговорами и поэтому не вступала толком в дискуссии с друзьями. Но какие же мы все хорошие, добрые, нежные и умные! Больше всего мне запомнилось, как мы сидели с Дунканом в пабе и обсуждали его живопись. Он сказал, что пытается упрощать; думаю, он хочет сделать что-то крайне абстрактное простым и понятным. Его собственная привлекательность кажется ему теперь ничтожной.

– Несса – счастливый художник, – сказал он в автобусе (мне надо было в Льюис).

– Я – глупый художник, – ответила она. В ней нет изменений, как у Дункана. Она ничего не обдумывает. – Иногда я готова долго не рисовать.

Полагаю, он, как и я, интеллектуал, а Несса более инстинктивна. Тем не менее она тоже меняется. Они постоянно обращают внимание на пожилых женщин и младенцев. Мы стояли на Хай-стрит и видели, как от «White Hart[1114]» отъехал мужчина, короткостриженый, словно каторжник, в жестком сером котелке, верхом на величавой пегой лошади. Дункан не мог себе представить, чем живет этот человек. Домой в итоге я шла пешком. Разговор с Литтоном был не слишком интересным. Он набросился на наши книги. «О книги, книги!» – восклицал он и забрал с собой «Оксфордский цирк[1115]» Мортимера. Слава придала ему самоуверенности и отняла, я полагаю, долю шарма, превратив его в некую силу. Теперь я постоянно ощущаю какую-то авторитетность его взглядов на свои же произведения. Французы в монастыре были в восторге от Расина. Это приободрило Литтона, и теперь нет нужды хвалить его статьи в «Nation», которые, на наш взгляд, не очень хороши[1116].

Ну что ж. Мы все стареем, становимся приземистыми, теряем уступчивость и впечатлительность. Даже Морган, как мне кажется, обрел некую твердую почву под ногами. Говоря о Прусте и Лоуренсе, он заявил, что предпочел бы быть Лоуренсом, а еще лучше – самим собой. Мы обсуждали его романы. «Не думаю, что я романист», – сказал он. А я вдруг ответила: «Да, я тоже так не думаю». «Ах!» – воскликнул он нетерпеливо и заинтересованно, но не испуганно. Леонард не согласился. «Я ничуть не удручен своей литературной карьерой», – сказал Морган. Думаю, он нашел, на что опереться. Он отстраненный и невозмутимый – сноб, по его словам, читающий только шедевры. Мы долго сплетничали о слугах. Он нашел осу в мятном соусе. Из-за этого Агнес[1117] бросила блюдо и ушла, оставив дверь в гостиную открытой. Миссис Форстер несколько дней была холодна с ней. «Она начинает кричать, что умрет от аппендицита», – сказал он. Так мы дошли до мисс Грант Дафф[1118] и его ссоры в Александрии. Похолодало и стемнело; я иду встречать Л.

15 октября, понедельник.

Последняя запись кажется древней. Я хотела описать в психологических целях тот странный вечер, когда пошла встречать Леонарда и не встретила его. Какой накал чувств был в те минуты! Стояла сырая ветреная ночь; на обратном пути через поле я сказала: «Вот оно. Старый дьявол вновь пробился сквозь бурю» (но я уже не помню, о чем речь). И чувство было настолько сильно, что я физически затвердела. Реальность, казалось, открылась мне. И было что-то благородное в том чувстве, трагичное и совсем не мелочное. Потом холодные огни пронеслись над полями и исчезли; я стояла под большими деревьями в Айфорде[1119] в ожидании света автобуса. И он проехал, а я почувствовала себя еще более одинокой. Мужчина шел с тачкой