Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

6 июля Маркс был вызван на допрос по поводу анонимных статей в его газете {26}. К 10 июля на допрос были вызваны 11 наборщиков, от которых добивались, чтобы они назвали имя автора {27}. Месяцем позже кельнская полиция начала преследование остального персонала газеты. Карл Шаппер, у которого были жена и трое детей, получил предписание покинуть Пруссию, поскольку его объявили иностранцем, хотя он являлся гражданином Германии. Маркс понял, что следующим будет он — с его отказом от немецкого гражданства {28}.

Кельн становился опасным местом для Маркса и его соратников. В их дома врывались без ордера. Семьям угрожало уголовное преследование или высылка, аресты производились произвольно, и им не всегда предшествовали должные юридические процедуры. Но все эти мелочи казались уже не столь важными — прусское Национальное собрание деловито и последовательно отменяло те самые права и свободы, которые вызвали его само к жизни. Однако депутаты не могли сделать это так быстро, как того бы хотелось королю. После очередного политического кризиса было сформировано уже третье за год правительство — на этот раз в сентябре, по прямому указу короля. Маркс назвал это контрреволюционным триумфом «помешанных ослов» {29}.

Куда бы ни смотрел Маркс, повсюду он видел политический и социальный хаос. Работа вновь избранных собраний была парализована, зато так называемые силы правопорядка вели борьбу с силами демократии на улицах Парижа, Берлина и Вены; голод и лишения, вызвавшие первую революцию, только усугублялись. До февральских событий на низшие классы просто не обращали внимания, после июньских дней их бедственное положение признали, однако смотрели на них с недоверием и страхом; высшие классы избегали общения с ними и не испытывали сострадания к их бедам.

Изменились и рабочие. Они поняли, что не могут рассчитывать ни на кого, кроме себя, в деле защиты собственных прав. Они знали теперь свои силы, проверили их в бою, и хотя теперь они потеряли почти все, за что сражались, они знали свой собственный потенциал.

11 сентября 1848 года в Кельне пьяные солдаты пристали к молодой женщине, после чего у них случилась стычка с гражданской милицией. Некоторые гражданские были ранены, сражение на саблях продолжалось до тех пор, пока появившиеся командиры не отозвали солдат в гарнизон {30}.

Это проявление жестокости стало кульминацией нараставшего напряжения между местными жителями-католиками и прусскими солдатами-протестантами. Прусских солдат жители города давно считали оккупантами (сами солдаты были настолько уверены, что население их ненавидит, что старались не есть в городских ресторанах и кафе из страха, что их отравят) {31}. К моменту инцидента на одного военнослужащего прусской армии приходилось 14 горожан, кроме того, у гражданского населения было полно оружия на руках {32}. Инцидент с солдатами-насильниками убедил большинство жителей Кельна, что им нужно создавать городскую милицию для самообороны.

Два дня спустя 6 тысяч человек (а кто говорит — и все 10 тысяч) встретились на Франкенплац, у стен Кельнского собора, чтобы сформировать Комитет общественной безопасности {33}. В каком-то смысле в том, что собралось такое количество народа, была заслуга Маркса: утром того же дня члены редакции «Neue Rheinische Zeitung» прошли и проехали в пролетках по улицам Кельна, звоня в колокол и созывая горожан на митинг {34}. Море людей, несших факелы, колыхалось, раздавались приветственные крики, и в конце концов Кельн объявил о безоговорочной поддержке нового Комитета. В него — общей численностью в 30 человек — вошли Маркс, Энгельс и еще пять редакторов газеты, а также фармацевт, купец, сапожник, мясник, кровельщик и бакалейщик, что свидетельствовало о глубокой озабоченности граждан Кельна прусским военным присутствием в городе {35}. Однако явное доминирование сотрудников «Neue Rheinische Zeitung» в созданном Комитете, да еще его название, вернувшее к жизни призрак кровавой якобинской диктатуры во Франции, вызвало много вопросов {36}. На стенах домов появились плакаты, предупреждающие граждан Кельна о создании республики, красного цвета. Впрочем, подобные предупреждения пугали скорее средний класс — рабочие и крестьяне не были этим так уж взволнованы {37}. Они истосковались по активным действиям, а действовать от их имени было готово только крайне левое крыло политического спектра страны.

В следующее воскресенье то, чего так боялись средний и высший классы, разразилось во Франкфурте, где заседала ассамблея вновь избранного Национального собрания. Поводом послужило унижение, которому подвергли Германию, подписав перемирие с Данией, — конфликт продолжался уже давно из-за двух княжеств, на которые претендовали оба государства. Согласно договору, княжества Шлезвиг и Гольштейн отходили Дании {38}. Для немецких граждан перемирие явилось страшным ударом, подвергавшим опасности — если вообще не уничтожавшим — всякую надежду на объединение Германии. 5 сентября Ассамблея отказалась подписывать этот документ — бессмысленный шаг, который все равно не мог заставить Пруссию возобновить военные действия от имени всей Германии. Столкнувшись с невыполнимой изначально задачей, правительство честно признало свое бессилие и сложило с себя полномочия {39}. 16 сентября в отсутствие сформированного правительства Ассамблея отменила свое предыдущее решение и признала перемирие. На следующий день улицы Франкфурта, ведущие к собору Св. Павла, возле которого заседало Национальное собрание, заполнились разочарованными и рассерженными людьми {40}. Представитель правого крыла князь Феликс Лихновский и его друг были схвачены протестующими. Их стащили с лошадей и линчевали. Чтобы подавить беспорядки, были вызваны войска, и в течение 48 часов в городе шли настоящие боевые действия, до тех пор, пока все баррикады не были разрушены {41}.

«Neue Rheinische Zeitung» выразила сочувствие и поддержку восставшим и организовала сбор средств в пользу их семей. 19 и 20 сентября Энгельс писал, что, хотя повстанцы и были побеждены, сдаваться они не должны до тех самых пор, пока не добьются победы, и предупредил, что следующей мишенью могут стать «небольшие аристократические резиденции и дворянские поместья» {42}. Не было никаких сомнений в том, что этот завуалированный призыв к оружию вызвал большую тревогу и во Франкфурте, и в Кельне, и в Берлине. Через 4 дня после выхода заметок Энгельса в Кельне власти ответили мерами, которые Маркс назвал «непомерным аппетитом к арестам». На рассвете полиция арестовала двух сотрудников газеты, на остальных были выписаны ордера {43}. Маркс писал: «Если эти господа продолжат осуществлять свои планы, то в скором времени работа нашей редакции окажется под угрозой… Вопрос только в том, кто первый утратит чувство юмора — господа из прокуратуры или редакторы «Neue Rheinische Zeitung» {44}.