Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

Поскольку новости об арестах в понедельник утром распространились достаточно широко, начало расти недовольство, произошли столкновения с полицией, было сломано несколько фонарных столбов и перерезан газопровод в некоторых районах Кельна {45}. У большинства рабочих в понедельник был выходной, и Маркс боялся, что время арестов специально было запланировано так, чтобы они спровоцировали людей на конфликт, а это даст правительству повод принять официальные меры для разгона и запрещения демонстраций. Маркс переходил с митинга на митинг, пытаясь удержать рабочих от столкновений с полицией, объясняя, что они не должны стать наживкой; сделать это сейчас означало бы неминуемое поражение, поскольку в Кельне был дислоцирован многотысячный гарнизон солдат.

Однако к вечеру обстановка совсем накалилась, и люди вышли на улицы. Было построено не менее 40 баррикад, оружейные и хозяйственные магазины были разграблены — в ход шло все, что годилось в качестве оружия: косы, вилы и топоры {46}.

В полдень следующего дня в Кельне было введено осадное положение, и у рабочих практически не осталось шансов. Городская милиция была распущена, таверны и кафе было приказано закрыть в 10 вечера, власти запретили все общественные собрания, а также «Neue Rheinische Zeitung» и еще три кельнские газеты {47}. Маркс выпустил листовку, в которой были слова «перо должно быть приравнено к клинку», но не ожидал, что запрет будет долгим {48}.

Он долгим и не был, но для газеты все равно стал реальной и серьезной угрозой. Денег катастрофически не хватало, газета жила за счет подписчиков и продажи тиража — теперь же ее просто физически было не на что печатать. В довершение всего прокурор Хекер выписал ордер на арест Люпуса, Энгельса и Бюргерса. Основание — призыв к свержению правительства {49}.

Люпус бежал на юго-запад страны, в баварскую провинцию Пфальц, однако вскоре вернулся в Кельн и остался жить на нелегальном положении {50}. Энгельс и Бюргерс скрылись, потому что полиция опубликовала их словесные портреты. Мать Энгельса писала ему из Бармена: «На этот раз ты зашел слишком далеко… Я дрожу, открывая газету и видя в ней ордер на арест моего сына… дорогой Фридрих, если слова несчастной матери для тебя мало значат — последуй хотя бы совету отца, уезжай в Америку и откажись от того, чем занимался до сего времени» {51}.

Энгельс не поехал в Америку, он отправился в Брюссель. Но едва они с Дронке 4 октября встретились пообедать вместе, как тут же были арестованы, поскольку полиция следила за Энгельсом. Их продержали несколько часов, после чего депортировали во Францию {52}. Энгельсу арест грозил и там, поэтому оставаться он не рискнул. Кроме того, он был страшно удручен увиденным. По его словам, «снаряды Кавиньяка расстреляли всю неудержимую веселость Парижа, «Марсельеза» на его улицах больше не звучала… рабочие, у которых не было ни хлеба, ни оружия, лишь скрежетали зубами в бессильной ярости… Париж был мертв, это был уже не Париж. На бульварах — никого, кроме редких буржуа и полицейских шпиков, танцевальные залы и театры опустели… Коротко говоря, это снова был Париж 1847 года, однако лишенный души, лишенный жизни… Я должен был покинуть его, неважно, по какой из причин. Итак — прежде всего в Швейцарию. У меня не было достаточно денег, так что мне предстояло добраться туда на своих двоих. Маршрут я выбрал не лучший, одному трудно было выбраться из Франции» {53}.

Энгельс вынужден был на время передохнуть от революции. Ему было уже 28, и ребячество, отмеченное Гарни в Лондоне, уступило место большему ожесточению и сдержанности, чему способствовали постоянное пребывание на переднем крае интеллектуальной революции и долгие годы достаточно суровой жизни, когда он был вынужден во многом себе отказывать. Однако его энтузиазм и жизнерадостность не уменьшились ни на йоту. Его ясные голубые глаза всегда сверкали в азартном ожидании приключений, будь то революция или любовь. Он был слишком тесно связан со своим собственным прошлым и, продвигаясь по Франции, раздавал эти долги, неустанно провозглашая «La Belle France!» — «Прекрасная Франция!» {54}

«И какое вино!» — восторженно пишет Энгельс в своем дневнике, озаглавленном «Из Парижа в Берн», который он вел (злоупотребляя восклицательными знаками) на протяжении всего своего путешествия, заодно рисуя подробную карту своего маршрута. В «Красной республике» Бургундии, которую он окрестил так не из-за политики, а из-за домов цвета красного вина и таких же лиц встреченных крестьян, он мечтал, чтобы его карманы были бы полны деньгами. «Урожай 1848 года был так хорош, что для вина не хватало бочек. Больше того, какое это было вино! Лучше, чем урожая 46 года! Возможно, даже лучше, чем 34-го!.. Буквально на каждом шагу я находил веселую компанию, сладкий виноград и красивейших девиц… Поэтому нет ничего удивительного в том, что я чаще валялся в густой траве с виноделами и их девушками, болтая и смеясь, чем трудолюбиво карабкался по горам и долам» {55}.

Он легко завязывал дружбу с местными, рисуя карикатуры на Кавиньяка и Ледрю-Роллена, встречал по пути таких же путешественников, как он сам, которые променяли революционный Париж на идиллическую сельскую местность. О политике во время своего странствия он почти не вспоминал, в Женеву прибыл отдохнувший и загорелый, а Марксу написал только для того, чтобы сказать о нехватке денег {56}.

Но деньги были не единственным, чем Маркс никак не мог ему помочь, — в еще большей степени это касалось душевного покоя. Маркс яростно пытался сохранить газету на плаву. «Neue Rheinische Zeitung» выходит 12 октября, более чем через неделю после объявления осадного положения в Кельне. Раньше не получилось — из-за подписчиков и акционеров. Те немногие, кто еще у газеты остался, неохотно поддерживали публикации, зная о том, как много сотрудников редакции арестовано {57}. В довершение к этим бедам подошел срок конца подписки, и возобновили ее немногие, опасаясь, что газета выходить не будет {58}. Георг Веерт и Фердинанд Фрейлиграт (последний был только что оправдан в Дюссельдорфе, где его судили за публикацию революционных стихотворений {59}) присоединились к редакции, чтобы хоть как-то восполнить нехватку сотрудников {60}.

Тем временем и Женни переехала из комфортабельной квартиры в грязную и неуютную редакцию, где пахло типографской краской, маслом, керосином и сигарами, — чтобы помогать мужу решать различные задачи, связанные с выпуском газеты, а также рассматривать запросы, поступавшие от беженцев, подобных Энгельсу, на оказание помощи их семьям {61}.

Немного странно — но за все это нелегкое время в Кельне ни у Маркса, ни у самой Женни не появилось даже мысли уехать вместе с детьми в безопасный Трир — что было бы разумно. Арест Маркса казался неизбежным, кроме того, наблюдались все признаки того, что многотысячный гарнизон Кельна готов к схватке с населением и ждет только предлога. Однако ни Маркс, ни Женни никакого беспокойства за свою безопасность не проявляли. Причина, возможно, была отчасти в брате Женни, Фердинанде, который так умело и яростно защищал ее всю жизнь, еще со времен балов в Трире, — а теперь делал неплохую карьеру в прусском правительстве. Стефан Борн отмечал, что редкий случай несогласия Маркса и Женни как раз касался персоны Фердинанда. Борн подслушал однажды, как Маркс дразнил жену: «Твой брат настолько глуп, что еще станет прусским министром!» Эта шутка, отмечает Борн, заставила Женни вспыхнуть {62}, ибо, в то время как Маркс продолжал беспечно и открыто выражать свое презрение к Фердинанду, Женни питала к брату самую искреннюю привязанность. Их письма всегда были наполнены теплотой, а взаимная связь — очевидна. Эту дружбу омрачала лишь политика {63}. Фердинанд был приглашен к королевскому двору в Потсдаме {64} и был в близких отношениях с государственными лидерами, особенно с министром внутренних дел Францем Августом Эйхманом, который также был президентом Рейнской провинции, а также с бароном Отто фон Мантейфелем {65}, будущим министром внутренних дел. В связи с этим можно предполагать, что его сестра, даже будучи женой известного революционного агитатора и пропагандиста, могла рассчитывать на защиту и покровительство. Всем остальным могло и не повезти…