Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Посылку и письмо из Америки получила и Гита Швандова. Отозвался ее муж Матей и дочь Ева. Они с дочкой Ганой поплакали от радости, да и посмеялись, читая: «Мама и сестра моя Ганка, помните, как мы однажды обхохотались, когда ты, Ганка, пошла на Кралёву искать клады, а воротилась домой с корзинкой, полной травы?!» Оба семейства поделились скромными подарками. Развертывали их бережно, разглядывали и радовались им, словно это были части тела и души самых близких. А вынимая из газетной бумаги трубку-запекачку[124] и гордо засовывая ее меж зубов, Само Пиханда невзначай обнаружил и заметку в «Американско-словацкой газете»: не веря глазам своим, стал читать, как в Кливленде 23 сентября чешские и словацкие эмигранты сошлись на том, что в случае поражения Австро-Венгрии они будут бороться за самостоятельность чешских земель и Словакии[125], за объединение чешского и словацкого народов в федерации, при которой Словакия получит полную национальную автономию — свой парламент, свое государственное управление, полную свободу культуры, а следовательно, и свободу пользования словацким языком, свое управление — финансовое и политическое, всеобщее, тайное и прямое избирательное право, демократическое государственное устройство…

Пиханде стало вдруг невтерпеж, и он выбежал из мельницы. Даже диву давался: словно крылья у него выросли — домчался до Митроновой кузни, ничуть не запыхавшись. Мужики, что были там, жадно читали текст «Кливлендского соглашения», передавали его из рук в руки, а железнодорожник Ян Аноста под конец торжественно возгласил: «Ну, ребята, язви вашу душу, и нам тут дома не гоже позориться!»

15

В первые дни и недели в русском плену Петер Пиханда хватил лиха. В прифронтовой полосе пленные ютились в деревянных загаженных и плохо отапливаемых бараках. День и ночь сжирали их вши, терзали блохи, сосали клопы и изводила чесотка. Офицеры обращались с ними грубо и жестоко, честили их, разносили за всякую мелочь, принуждали часами бессмысленно бегать по двору или делать приседания. Пища скудная, а то и вовсе никакой. Пленных мордовал голод. В такие минуты, обычно по вечерам, в стонущем бараке Петер проваливался в фантасмагорические сновидения. Упорно являлась ему полная миска теплых галушек с брынзой и свиными шкварками. Он погружал в нее трясущиеся руки, набирал полные пригоршни и жадно запихивал в разинутый рот. Он просто давился галушками, глотал их не жуя и терял сознание от их пронзительного запаха… Только галушек не было и в помине! Озябшие, грязные и иссохшие от голода тела пленных чахли и недужили. И все же редко кто из них роптал: так или эдак, а в плену было лучше, чем на окопной войне. Голод, холод и хвори терзали их меньше, чем фронтовой страх. Они стойко переносили и руготню офицеров: «Сволочь австрийская!», и каждодневную надсаду, заставляли себя терпеть холод и грязь. Изо дня в день они рыли за линией фронта огромные ямы. В одних хоронили пленных, умерших от ранений, тифа и других болезней, в других — убитых русских солдат. Бросали их в ямы словно сгнившие, трухлявые и ненужные деревяшки, посыпали известкой и закапывали. Не один пленный, сморенный голодом, холодом и изнурительной работой, валился с ног прямо на краю общей могилы и, теряя сознание, чудом в нее не скатывался. Но среди охранников случались и добрые парни. Они частенько разрешали пленным выкапывать и выбирать из-под снега мерзлую свеклу или картошку, оставшиеся на поле, по которому прошла война. Вот так Петер Пиханда однажды даже сломал два ногтя. На пальцах обнажилось живое мясо и долго сочилась кровь. Но карманы его были полны картошки, а в руках — две сахарные свеклы. В бараке он согревал их собственным телом и украдкой сырыми грыз. Он засыпал с набитым желудком и с несказанным блаженством думал о Марии Радковой. Чудилось ему, что она сидит рядом на твердом топчане, дует ему на саднящие пальцы, берет его усталую голову в ладони и ищет в ней вшей… За какую-то одну неделю почти половина пленных в бараке занемогла куриной слепотой. Многие сочли это за счастье: хотя бы не нужно идти работать! И Петер Пиханда с опухшими, слезящимися глазами слепо пошатывался из стороны в сторону. Ночью в страхе он жмурился и тер незрячие глаза, а днем с надеждой щурил их на теплое солнце. Кто знает, может, все и ослепли бы вконец, не привези охранники откуда-то большие бочки с капустой. Капусту поделили между пленными, и каждый умял ее по меньшей мере кило пять. Сперва, правда, их всех прохватил небывалый понос, и схватки полуослепших пленных у выгребной ямы были, пожалуй, пояростней фронтовых. Но зрение к ним вернулось, куриную слепоту как рукой сняло, и в один прекрасный день начальник охраны объявил им, что на следующий день они отправляются в тыл России, на поля, в деревни, в города, на заводы. Охранник, улыбчивый русский солдат, особо расположенный к Петеру, шепнул ему: «Не бойсь, Петер, теперь лучше будет, ты в Питер поедешь!» Питер, Петербург, Петроград! Петер Пиханда не смог сдержать слез и на другой день с радостью влез в товарный вагон… Неторопливо удалялись они из фронтовой полосы в глубь России. Неторопливо удалялись от окопной войны, которая лишь в поезде казалась бессмысленной и смешной… До Петрограда тащились целую неделю. Там Петера Пиханду определили работать на Путиловском заводе.

16

Павол Жуфанко погиб и тем, как говорилось, внес свой вклад в победу.

В конце января 1916 года была оккупирована Черногория, и ее заняли австро-венгерские части. Черногорцы, однако, защищались ожесточенно и мужественно. Мужчины и женщины боролись до последней капли крови. В снегу у дорог, в лесах — повсюду валялись трупы мужчин и помогавших им воевать женщин. И Павола Жуфанко убила женщина, выстрелив ему в сердце. Пока Карол Пиханда пытался вернуть товарища к жизни, Юрай Вицен саданул по черногорке и в ярости кинулся к ней. Он ревел не помня себя и пинал женщину в зад: «У, стерва, убила Павола, но и ты, курва, тоже отвоевалась!» Карол Пиханда закрыл мертвому товарищу глаза и тут же потянул Юрая Вицена к земле. «Ложись, осел, и тебя укокошат!» — кричал он ему в ухо, лежа на земле. Вдруг его вырвало: он загваздал Юраю грудь, снег вокруг него и под конец расплакался. Юрай Вицен похлопал Карола по плечу и грустно сказал: «Плюнь, не смущайся, я и сам обделался!»

На другой день после боя они вместе искали тело Павола Жуфанко, но так и не нашли. Печальные, возвращались в ближнюю черногорскую деревню, занятую накануне. По дороге нагнали магометанское семейство. Муж — в очках на носу — ехал на ослике и читал книгу, жена семенила за ним с вязанкой дров.

— Стой! — закричал Юрай Вицей.

Жена и муж на ослике остановились.

— Слазь! — приказал мужчине Юрай Вицен и навел на него винтовку. Тот слез с ослика и настороженно уставился на солдат. Женщина стыдливо закрывала лицо.

— Садись! — приказал ей Юрай Вицен.

Женщина стояла не шелохнувшись. Юрай сорвал у нее со спины вязанку дров, и она наконец взмостилась на ослика. И давай рюмить. Карол Пиханда вскинул вязанку дров мужу на спину и подтолкнул его вперед. Мужчина шагал со сжатыми кулаками, а жена до самой деревни плакала. Сельчане гикали, приглушенно что-то выкрикивали, но, когда солдаты навели на них дула, вмиг скрылись в домах. Назавтра, однако, в деревне взбунтовались все мужики, норовя достать солдат топорами и ножами. Их едва усмирили. Разошлись они только тогда, когда увидали, что Карола Пиханду и Юрая Вицена патруль препровождает на гауптвахту. Целую неделю парни выглядывали оттуда в маленькое оконце, и, когда не матерились или каким-то иным образом не выражались, Карел Пиханда тоскливо вздыхал: «Эх, братец, до чего тут повсюду красиво! Кабы не война, рисовал бы я тут с утра до вечера!»

17

Ян Вицен изо дня в день точил в Дебрецене пушечные снаряды, а их — все нехватка. По вечерам он говаривал: «Если так дело пойдет, домой уже не ворочусь, останусь на Мадьярах. Пускай братья с сестрами поделят имущество, поле возделывают, я мешать им не стану. Женюсь тут на Марте Колач, нарожаем с ней детей и уж как-нибудь вытянем». Но Марта Колач была по сердцу и Беле Доди, тоже точившему снаряды на том же заводе. Всякий день задирал он Яна Вицена, потешался над ним и делал все ему в пику. Как-то утром Бела толкнул Яна, и тот упал в большой чан с керосином, в котором Марта Колач вместе с другими девушками мыла и чистила детали машин. Керосин выплеснулся и обрызгал девушек. Марта Колач испуганно закричала. Ян Вицен поднялся, прыгнул на хохотавшего Белу Доди и, прежде чем тот опомнился, сунул его головой прямо в керосин. Но Доди, увернувшись, увлек за собой и Яна Вицена. Оба выкупались в керосине, а рабочие вдосталь натешились. Одна Марта стояла безмолвно, испуганно прикрывала рот, чтобы вновь не закричать. И уж конечно, добром бы это не кончилось, не посети завод как раз в этот час генерал Тот. Мужчины едва успели разнять Вицена и Доди, с которых струями стекал керосин. Но мастер, к счастью, ничего не заметил, поскольку радостно протягивал в руки генералу Тоту большой снаряд со словами: «Это вам маленький подарок от нас, защитник вы наш!» — «О, о, о! — воскликнул восторженно генерал и обратился ко всем с короткой речью: — Благодарю за прекрасный сувенир! Я способен оценить его надлежащим образом… Отечество благодарит вас за превосходные ядра! Да будет наше пушечное ядро тверже гранита! Да убоится грозных ядер наших любая вражья рать! Ура, ура, ура!» Напуганные генералом рабочие затравленно повторяли: «Ура, ура, ура!» Тонкий, пискливый голос мастера перекрывал всех. Генерал со снарядом в охапке подал некоторым руку, потом резко козырнул и, чеканя парадный шаг, направился к выходу. Не сразу мастер подладил свой шаг к генеральскому, а когда наконец изловчился, у генерала из рук выскользнул снаряд и угодил прямо мастеру на ступню. Мастер взвыл и с искаженным от боли лицом снова подал снаряд генералу. Тот похлопал его, прижимая к груди, и под конец поцеловал. «С такими отличными, крепкими ядрами мне ничего не страшно!» Потом наклонившись доверительно к мастеру, шепнул ему на ухо: «А вообще-то я, мой милый, ого-го какой мужик — хоть через овин перекинь — не моргну!» А возле Яна Вицена тем часом уже стояла Марта Колач и обтирала его сухой тряпкой. В глазах у нее играла приветливая улыбка, руки источали тепло, движения — ласковость.