Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Врачи ушли, Карол ненадолго умолк. «Знаешь, должно быть, я умру во время операции, — отозвался Юрай Вицен. И, тяжело вздохнув, продолжал — Мне ничего не останется, как только умереть, потому что без ноги я жить не смогу». Карол не ответил, лишь снова негромко запел. Вскоре пришли санитары, переложили Юрая на носилки, потревожив при этом ногу. Юрай кричал и выл от боли, а Карол не переставая пел. Уже завечерело, когда истерзанного Юрая принесли назад. Он долго лежал недвижно на спине и потихоньку плакал. Потом повернул голову к Каролу Пиханде и хриплым голосом сказал: «Отрезали мне ногу, Карол!» Он сглотнул судорожно, шмыгнул носом и, приподнявшись на локте, поглядел на Карола. «Слышишь, — крикнул Юрай Вицен, — ногу отрезали!» Карол Пиханда не ответил — он был мертв.

25

Пушечных снарядов требовалось все больше и больше, и потому Ян Вицен точил их с утра до вечера, с понедельника до субботы, а случалось — и в воскресепье. Редко ему выпадало счастье умчаться с Мартой Колач за город, растянуться в редкой рощице на траве и глядеть, как над Дебреценом заходит солнце. Рука в руке, нога к ноге, голова к голове. Шуршание ветра в кронах дерев усыпляло возлюбленных… Ян Вицен жмурился от багряного солнца и вдруг вспомнил мать, отца и то, как когда-то, много лет назад, у Ямницких занялось гумно. Пожар потушили, и ввысь торчали только черные обугленные бревна, которые все еще исходили беловатым дымком. На следующее утро Ян вместе с дружками лазил вверх-вниз по бревнам и вымазался дочерна. От выволочки его спасло лишь одно: он с Ковачиком лучше всех пел в костеле… Ян Вицен тяжело вздохнул; Марта Колач села. Они поглядели друг на друга, на закатное солнце, оба согласно кивнули, встали и побрели в город. У входа в кофейню «Лолита» их учтиво приветствовал, отвесив глубокий поклон, бывший Мартин воздыхатель Бела Доди. С некоторых пор с этим вспыльчивым пареньком, по всей видимости, что-то произошло: он вдруг стал по-дружески доверительно относиться к Яну Вицену. То пригласит его опрокинуть стопочку — и непременно за свой счет, то сыграть в кегли — и постыдно при этом проигрывает, — а кое-когда и ловить рыбу, которую он глушил динамитом в тихой и далекой заводи небольшой речушки. Ян Вицен мучительно сносил его дружбу. И вот однажды Бела, думая, что уже добился полного доверия Яна, сунул ему в руку брусок динамита, зажег фитиль и сказал: «Кинь, как только крикну тебе!» Однако Бела Доди, пристально следивший за Яном Виценом, был так захвачен ожиданием взрыва в руке соперника, что и не заметил, как огонь подобрался к динамиту в его собственной. Взрывом отхватило ему левую руку чуть пониже локтя. Ян Вицен с перепугу опустил свой брусок динамита в воду, и взрывом оглушило столько рыбы, что они с Мартой целый день таскали ее корзинами на рынок. Случилось это в воскресенье. А в понедельник утром Ян и Марта пришли на завод уже женихом и невестой…

26

Само Пиханду, Марию и Марека захлестнуло горе. Они словно оцепенели, не в силах даже содрогнуться — сперва лишь недвижно и немо смотрели на похоронку, лежавшую на столе. Почтарь клал ее туда с опаской и, как только она коснулась стола, мгновенно отдернул руку, словно страшился ее. Пиханды долго не могли поверить, что их Карол мертв. Их уже душило горе, да так, что было невмочь воды сглотнуть, уже судорогой сводило живот и слезы застилали глаза, дрожали пальцы и деревенели губы, а они все еще не могли открыто взглянуть друг на друга, произнести слово «смерть» или выкрикнуть сыновнее имя. И вдруг сразу и как-то неожиданно зашлась в крике Мария: «Карол мой!» И тут они покорились. Взвыли, залились слезами. Плакали все трое безудержно и долго. Затеплили свечи, разложили на столе фотографии Карола, завалили всю горницу его рисунками и холстами, а потом все трое сгрудились вместе, обнялись крепко и вновь исступленно зарыдали…

Ян Аноста навещал теперь Пихандов чуть не каждый день. Посидит минуту, обронит слово-другое и побредет домой. Похоже было, будто его что-то сильно тревожит, а что — то ли он сам еще точно не знал, то ли сказать не осмеливался. Само Пиханда был на удивление спокоен и уравновешен. Он выслушивал Аносту, рассказывавшего о том, как по станциям с каждым днем все больше бродит обнищалых и голодных людей, а сам неторопливо выстругивал деревянную мутовку. «Если так дело пойдет, — отозвался он, — пойдем и мы побираться». И вдруг Ян Аноста вскипел, ругнулся непривычно скверно, вскочил и раскричался на Само: «Побираться, говоришь?! А кто тебе подаст? Вся Европа в горе и нищете. Молодые и здоровые парни, что могли бы работать, уже годы мотаются по фронтам… Покуда идет война — лучше не будет! А что делаем мы? Меня даже не очень расстраивает, что народняры[128], на чью удочку попался и твой брат Валент, отдались, как говорится, воле божьей! Но я лопаюсь от злости, видя, как социал-демократы послушно лижут императору пятки. Это измена народу! Неужто все мы покорливо сгинем на фронте? Неужто допустим, чтобы женщины и дети, старики и внуки наши околели от голода и болезней? Неужто пойдем на императорскую бойню послушненько, словно стадо телят?! Нет! Не-ет, твою в бога душу, нет! Воистину нет! Да хоть бы мне пришлось распушить всех социал-демократов, позабывших, каковы их обязанности! Я этого не допущу!».

— Мы не допустим! — сказал Само Пиханда.

— Как это? — удивился Аноста.

— А так, как слышишь — я пойду с тобой! Даже если и придется схватиться со всем равнодушным миром!

— Само! — воскликнул Аноста. — Ты пойдешь со мной?!

— У меня для этого достаточно оснований, — сказал Само спокойно. — По крайней мере столько, сколько у тебя, а то и больше. С меня уже хватит сидеть сложа руки и тосковать в одиночку! Хочешь чего-то добиться — объединяйся с другими, которые того же хотят… Может, надо было понять это давно, но думаю, еще и сейчас не поздно… С нами творят что угодно, но однажды нужно сказать: «Довольно!» А иначе господа истребят всех наших сыновей, внуков и правнуков. Мы и впрямь точно пчелы! Тысячелетние рабочие пчелы! Мы пока не вполне осознали, что у нас в запасе жало и мы тоже можем ужалить[129]. Но это жало мы уже нащупываем в пальцах, уже поигрываем им, уже не прочь им и попользоваться. Нас столько мордовали, что и мы подняли свои покорные головы! А стоит кому поднять голову, его тут же обзывают социалистом или коммунистом! А впрочем, в этом есть правда: если какой-нибудь бедняк, голяк, голодранец или нищеброд, осознавший свою скудность, людскую беду, восстает против нее и решается все изменить, он, собственно, уже коммунист…

Они кинулись друг другу в объятия.

Через две недели, получив от императора за сына Карола три золотых и талон на дрова. Само Пиханда сказал Аносте: «Видишь, какой я дурак! Еще недавно хотел убить императора, а он вон как вознаградил меня за погибшего сына!»

Они поглядели друг на друга, опустили головы.

Само Пиханда зазвякал золотыми в ладони.

— Ох до чего хочется выпить, — простонал он, — но эти три золотых я никогда не смог бы пропить!

27

Первая песенка, какой Петер Пиханда выучился в русском плену, была «И мамаша хороша, и девчонка неплоха». Уже через неделю он знал ее всю назубок. Пел ее с другими пленными и рабочими Путиловского завода. Позже научился еще двум-трем песням, а через полгода знал их по меньшей мере дюжины две. Потихоньку, но прочно одолевал он русский язык и однажды был удивлен и горд самим собой, до чего свободно заговорил на этом языке, поймав себя на том, что даже начал думать по-русски. На азбуку потратил меньше недели, а уж потом читал любой клочок газеты, что попадал в руки. Прежде всего хотелось знать: как дома? Как на фронтах? От пленных, но больше от рабочих он узнавал отдельные новости, из которых все-таки складывалась в голове кое-какая картина. Рабочие уверяли пленных: «Ничего, скоро поедете домой к матерям и женам». Но война еще продолжалась, на фронтах шли бои. Однажды один пленный, учитель Франик из Вруток, прочитал им резолюцию словацких пленных в России, в которой, кроме всего прочего, они заявляли: «Наша цель — свобода словацкому народу. Самостоятельная Словакия и самостоятельные чешские земли объединятся в одно федеративное государство. Мы уверены, что выражаем чаяния словацкого народа, требуя, чтобы в будущем государстве Словакии было обеспечено полное национальное самоуправление и свобода самоопределения и развития. Официальным языком во всех общественных учреждениях в Словакии должен стать словацкий, в чешских землях — чешский…» Слова учителя Франика пленные приняли с восторгом, а один из них громко спросил: «А что мы сделаем с императором?» И учитель Франик ответил ему: «То же, что и русские с царем — дадим под зад!» По старому русскому календарю это был конец февраля тысяча девятьсот семнадцатого. На Путиловском заводе в эти дни не работали, ибо администрация фирмы, в чьем ведении были и военнопленные, разбежалась. Нужно добавить, что и охрана, следившая за пленными, куда-то улетучилась. Военнопленные вышли на улицы Петрограда вместе с рабочими и остальным народом. Все пытались по возможности скорей разобраться в небывалой сумятице. В эти дни Петер Пиханда так близко принимал к сердцу все происходящее здесь, словно и не был родом из словацкого Липтова. Он слушал и то и се, читал газеты и такие и этакие. И в тех и в других приветствовалось свержение царя и говорилось о революции. Он не мог взять в толк: кому же верить? Временному правительству? Советам? Пытался разобраться, спрашивал рабочих, которых знал по Путиловскому заводу. И они позвали его на собрание большевиков. Часами, чередуясь по двое, по трое, они читали вслух большевистскую «Правду», а потом обсуждали смысл статей. Петер Пиханда стал постепенно понимать, чего хотят большевики и почему хотят. Он кричал вместе с ними: «Вся власть Советам!» Он верил вместе с ними: скоро вспыхнет настоящая пролетарская, социалистическая революция! А когда он собственными глазами увидел и услышал Ленина на Дворцовой площади, то уверовал до конца. Он стоял тогда среди рабочих, солдат и военнопленных в грязной австро-венгерской форме, и вдруг ему стало стыдно за нее. Стыдно за себя, за войну, за форму, которую он с радостью сорвал бы с себя. Уже тогда он решил, что должен смыть с себя этот позор и искупить его. Когда и как — в тот час на площади он еще не знал, но позже в самые горячие дни Октября, помогая Советам покончить с Временным правительством, он внезапно прозрел: «Вот теперь настал этот час, отныне я уже не буду стыдиться!» Каковы же были эти дни, когда Советы рабоче-крестьянских и солдатских депутатов с бою брали власть в свои руки? Великие? Незабываемые? Да такие, что Петер Пиханда забыл и думать о Марии Рад новой!.. Ни о матери, ни об отце, ни о ком из близких не думал он в те дни, когда революционеры утверждали Декрет о мире, когда создавали новое правительство — Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным — и избирали Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Ленин — совсем близко он видел его еще раз, даже руку ему тогда пожал, когда уже служил в 6-ом полку латышских стрелков. С той минуты он бил буржуев смело и решительно, 6-ой полк, переброшенный в Петроград, использовался для поддержания порядка в городе и ликвидации контрреволюционных мятежей. Так Петер Пиханда вступил в революцию. Вскоре он отошел с полком к Ярославлю, где белые подняли мятеж против Советской власти. С великим трудом латышские стрелки овладели городом, одним из старейших в России. От города их отделяла широкая Волга, и единственный железнодорожный мост через нее обстреливали белые из станковых пулеметов. Многие латышские стрелки пали, Петер Пиханда был ранен в ногу, но продолжал сражаться. И вот, когда всем уже казалось, что положение латышских стрелков на другом берегу Волги безнадежно, на помощь стрелкам был послан бронепоезд с командой матросов. Под его защитой стрелки проникли в город и вытеснили белых. Петер Пиханда не успел даже отоспаться в древнем городе, как пришел приказ двигаться на Казань. В том месте, где Волга резко сворачивает на запад, у Свияжска, латышские стрелки встретились с бандами Савинкова. В жестоких боях они отбросили контрреволюционеров за Волгу на восток к Каме, потом на Урал… Революция решительно зашагала по всей России, а с ней и Петер Пиханда…