Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Бела Доди закусил губу, и в рот опять попал керосин. Он злобно сплюнул.

18

Плен, стало быть, разлучил Ондро и Феро Вилишей.

Ондро работал на поле у помещика Паланко и не мог надивиться на прекрасную и тучную украинскую землю. Служанка Маруся не раз подмечала, как он украдкой гладит пахучий чернозем, как, просеивая сквозь пальцы, вдыхает его аромат. «Грустно тебе, Андрей, грустно?» — спросила как-то Маруся, а Ондро лишь тяжко вздохнул. Он поглядел в Марусины колдовские глаза, легонько погладил ее черные волосы и провел пальцем по влажным губам. Она укусила его за палец, прижалась к руке, а когда он обнял ее, рассмеялась у него на груди. «Домой мне хочется, домой!» — сказал он тихо, а Маруся смеялась еще пуще.

Феро Вилиш застрял в самом Киеве. Сначала подметал улицы, потом работал на молочной фабрике. Повстречался там с большевиками. Казалось, они ничуть не смущались его, поскольку беседовали при нем в открытую. Он слушал их с недоверием, дивился тому, что они говорили, но возражать им не смел. Когда его спрашивали, кто он, откуда и что делал дома, он отвечал смело и искренне. Они поверили ему и год спустя стали приглашать на свои тайные сходки. Там он узнал, что они хотят свергнуть царя, а царизм смести революцией. Поначалу у него от страха сжималось сердце, но мало-помалу он освоился. Выучил наизусть их программу, и слова «Ленин, партия, пролетариат, революция», услышанные им впервые на собраниях, уже не звучали для него вчуже. Он и не заметил, как стал верить большевикам.

19

Мария Радкова почти отчаялась, поглядев на себя в зеркало. Лицо исхудалое, глаза запавшие, с синими подглазьями, тело изможденное, все ее желания остыли, притупились. В кухне над настоями лечебных трав покашливала недужная мать. Мария отбросила зеркало, приникла к изголовью кровати и тихо расплакалась. Всякий вечер ее одолевало бессилие, и тело после изнурительной смены на бумажной фабрике отказывалось повиноваться. Но необыкновенным усилием воли она переламывала себя, самоотверженно поднималась и выходила в город. С горстью мелочи обегала лавки и, раздобыв наконец малость молока, хлеба и картошки, уже чувствовала смертельную усталость. Кое-когда в дверь стучались торговцы из-под полы, ростовщики, перекупщики и за большие деньги предлагали продукты, обувь, одежду или топливо. Но заламывали столько, что и подумать было страшно. По воскресеньям с больной матерью выбирались они в ближние села и пытались купить чего-нибудь у крестьян. Но деньги словно потеряли цену — крестьяне не желали ничего продавать. После изнурительных воскресных походов — если сжаливались над ними две-три крестьянки — они возвращались домой с небольшим количеством яиц в узелках, с горсткой муки, с отощалой курчонкой или несколькими кило картошки. В Белом Потоке она на коленях умолила лесничего Маруньяка, двоюродного брата матери, раздобыть для них воз дров. Они с матерью плакали от радости, когда дрова были сгружены и наполнили своим ароматом маленький дворик. По вечерам они потихоньку пилили, рубили и штабелями укладывали поленья. Хотя Мария и ложилась в постель донельзя усталая после рабочего дня, случалось, что не могла сомкнуть глаз всю ночь напролет. Мерещились ей дикие и страшные видения. Не раз представляла она Петера Пиханду убитым на поле, обезглавленным, без руки или ноги, а себя в холодном застенке. «А может, он уже мертвый, — пробуждалась она от полусна, — может, его убили где-то на чужбине. Или меня совсем забыл, — скулила она в скомканную подушку. — Забыл окончательно, нашел другую девушку, той теперь заглядывает в глаза, шепчет жаркие слова и уже никогда не вернется. Нет, нет, нет, — восставала она, впиваясь пальцами в соломенный тюфяк. — Петер жив, жив и каждый день думает обо мне. Он вот-вот отзовется или приедет, явится нежданно-негаданно и сожмет меня в объятиях…» Рано утром, пожалуй, она и могла бы уснуть, да надо было вставать. С отвращением подымалась она с постели. Равнодушно, нехотя одевалась. И неприметно улыбалась только тогда, когда снова вспоминала о Петере и про себя повторяла: «Ему еще хуже! Ему куда тяжелее приходится! Нет, нет, я тоже не поддамся!»

20

Жандармы и их пособники так и шныряли от дома к дому, реквизируя у крестьян зерно. Кристина Митронова в отчаянии повисла у пристава на руке, рывком поворотила его к себе и указала на три мешка зерна, оставленных ей в амбаре: «Уж никак этим прикажете нам кормиться до нового урожая? Мой муж воюет в Галиции или еще где у черта на куличках — в Бессарабии, в Сербии, не то на итальянском фронте, а вы меня тут обираете?» Жандарм дернул рукой, высвободился и строго сказал: «Таков приказ! За реквизированное зерно получите деньги!» — «А на кой ляд они мне?! — выкрикнула Кристина. — Все равно нигде ничего не достать. Не у перекупщиков же покупать? Тогда и дом пришлось бы вскорости продать, а все одно подохли бы с голоду!» Жандарм обронил скупо: «Война есть война!» — кивнул своим, и все двинулись к соседнему дому.

Само Пиханда молча стоял в пустой и притихшей мельнице. Он уже давно отвел речную воду, и колесо перестало вертеться. Ян Аноста, возвращавшийся как-то пешком с железной дороги, остановился на мельнице и язвительно заметил: «Эх ты, мельник без муки!» Пиханда обвел руками опустевшую мельницу и сказал, задетый за живое: «Ты что ж, известняк мне прикажешь молоть?» — «И не подумаю, — возразил Аноста. — Просто знаю одно: будет еще хуже… Глядишь, придется таскать рыбу из рек и зверей из лесов… А когда и то изведем, накинемся на лесные плоды и коренья. Но запросто может стать, что нам и это запретят». Пиханда повернулся к Аносте с недоуменной улыбкой: «Интересно знать, кто это может нам запретить?!» — «Война, голубчик, война! Нашлют солдат и на нас!» — «Надо будет, подымусь и против войны!» — сказал Пиханда. «Против войны не больно-то попрешь! — ухмыльнулся Аноста и, примостившись на весах, стал скручивать цигарку. — Нужно подняться против тех, кто войну затеял и не намерен с ней кончать». Само взял у Аносты из руки уже дымившуюся цигарку и затянулся. «Тогда надо убить императора!» — сказал он раздумчиво и возвратил цигарку Аносте. «Одного убьешь — двух на престол посадят!» — рассмеялся Аноста. «А ты разве знаешь, что надо делать?» — спросил недоверчиво Само Пиханда. «Пока не знаю, но не сегодня-завтра все до этого дойдем!» — сказал Аноста и протянул цигарку Пиханде, подсевшему к нему на весы. Так они сидели, курили, затягиваясь от одной цигарки, а за их спинами скрипел распахнутым окном ветер.

21

Отдельные сообщения с полей сражений — от февраля по сентябрь 1916 года.

Париж, 6 марта. Наступление немцев на Верден по-прежнему не приносит успеха. Наши войска героически отбивают яростные атаки противника. Потери с обеих сторон значительные.

Берлин, 30 апреля. По достоверным сведениям, пасхальное восстание ирландцев, добивающихся независимости страны, было потоплено в крови британскими войсками.

Лондон, 25 марта. На Салоиикском фронте в Южной Фракии началось наступление германских и болгарских войск.

Петроград, 10 июня. Неожиданное наступление русских войск в Галиции продолжается успешно. Австро-венгерские войска отступили, понеся значительные потери.

Рим, 29 июня. Мощное наступление войск Антанты на реке Сомме оглушило неприятеля. В первые же дни противник понес большие потери.

Вена, 30 августа. Румынские войска предприняли наступательные операции против Австро-Венгрии, стремясь захватить Семиградье. Однако наши войска не дали себя застигнуть врасплох и доблестно остановили продвижение противника.

Париж, 25 сентября. Войска Антанты захватили германские колонии в Восточной Африке. Германская армия, понеся значительные потери, отступила в глубь страны.

Вена, 30 сентября. Наши войска и германские части успешно наступают на Румынском фронте. На многих участках неприятель в панике отступает перед героическим натиском наших войск, подкрепленным значительным превосходством в технике.

Париж, 30 сентября. Британские танки на Западном фронте предприняли наступление против германских войск. Новый тип оружия вызвал растерянность в рядах противника.

22

В девять часов утра в трактир к Гершу вошли двадцать пять до зубов вооруженных жандармов, а перед трактиром в ожидании их остановились две лошадиные запряжки. Жандармы уничтожили у корчмаря все припасы, напились вдосталь пива и окружили костел. Пристав показал священнику Доманцу предписание и беспокойно затоптался на месте. Священник Доманец прочитал бумагу, едва удержав ее в трясущихся руках, и, чуть помедлив, сокрушенно сказал: «На то воля божия!» Он осенил себя крестом, вернул бумагу приставу и, поглядев на колокольню, добавил: «Но прежде чем сбросите их, дозвольте в них зазвонить». Пристав кивнул и сделал знак рукой подчиненным. Четверо жандармов взбежали на колокольню, раскачали колокола и пронзительно затрезвонили. К костелу стали стекаться женщины, дети и мужики. Жандармы примкнули к ружьям штыки. Священник Доманец стоял недвижно, лишь глаза налились слезами. Внезапно колокола стихли, окна на башне распахнулись, и следом на землю упал самый малый звон. Люди внизу охнули, сгрудились вместе, многие женщины заголосили. Когда уже и четвертый звон лежал на земле, жандармы погрузили их на одну из подвод и двинулись к евангелической церкви. У храма их дожидался священник Крептух. Он прочитал предписание, спокойно вернул его, осенил себя крестом и попросил пристава: «Дозвольте напоследок и в эти зазвонить». Пристав кивнул снова и сделал знак рукою подчиненным. Вскоре колокола затрезвонили. — Народ вокруг опять загомонил, поднялся недовольный гул, женщины плакали, дети вне себя визжали. Священник Крептух с достоинством вошел в раскрытые двери церкви, прошел к алтарю, опустился на колени и стал творить молитву. Люди пытались протиснуться к нему в церковь и лишь тогда, когда пристав выстрелил в воздух, остановились и попятились. Колокола стихли, окна на башне распахнулись, и самый малый звон вылетел в оконный проем. Он переворачивался в воздухе, кувыркался, и его язык благовестил до тех пор, пока колокол глухо не упал в траву. Народ вокруг охнул, гомон усилился, женщины завыли, заскулили, заломили руки высоко над головами, а малые дети опять развизжались. Жандармы залязгали штыками, выступили вперед, и острия их оружий почти уперлись в женские груди. Раздались выкрики: «Долой войну!», «Пусть воюют господа!», «Сына у меня убили!», «Дети мои, сироты, отца у вас извели!» Женщины стали проталкиваться между штыками и отступили лишь тогда, когда пристав снова выстрелил. Тем временем глухо плюхнулся в траву второй звон, и в окне колокольни предстал взору третий. Анна Жуфанкова вырвалась вперед, пригнувшись, нырнула под штыки и в один миг оказалась за спинами жандармов. «Задержите ее!» — раздались выкрики. Двое-трое жандармов повернулись, шагнули к Анне Жуфанковой, но тут же остановились. Анна Жуфанкова стояла на том самом месте, куда падали колокола. Вдруг она пронзительно выкрикнула: «Сына моего вы замучили, сына моего погубили!» Развела руки, раскрыв объятия падающему колоколу, что отлепился от башенного окна, и опять воскликнула: «Сын мой, Палько, иду к тебе!» Пораженный народ вокруг испуганно безмолвствовал. Мгновение могло казаться, что Анна Жуфанкова и впрямь поймает руками большой колокол, удержит его на весу, а потом мягко положит в траву. Но колокол надвое разрубил объятие женщины и всей своей тяжестью вмял ее в землю. Народ сперва лишь тихо охнул. Жандармы, забыв про осторожность, опустили штыки и от ужаса остолбенели. Но уже минуту спустя женщины и дети неистово закричали, завизжали, завыли. Все большим кольцом обступили колокола и раздавленную Анну Жуфанкову. Ни у кого не хватало духу приблизиться к ней. С башни сбежал запыхавшийся жандарм и объявил своему начальнику: «Самый большой колокол не удается сбросить, не проходит в окно!» Пристав кивнул с пониманием, и жандарм только сейчас узрел недвижимую Анну. Он дернулся всем телом и в ужасе закрыл рот. Тихо охнул, отвернулся. В дверях церкви показался священник Крептух. Перепуганный жандарм указал на страдалицу. Священник обмер, плотно сжал губы и стал протискиваться сквозь толпу к покойной. Он опустился возле нее на колени, взял ее руку и послушал пульс. А уж потом прикрыл ей глаза, осенил крестным знамением, встал и тихо сказал: «Душа ее уже в царствии небесном, позаботьтесь о ее теле!» Он прошел к храму меж плачущими и причитающими женщинами, но в дверях путь ему преградил Само Пиханда. «Вы, значит, тоже войне потворствуете, на это есть и ваше благословение, — сказал он со злой ухмылкой. — Ведь наши сыновья пулями из этих колоколов будут убивать себе подобных». Священник не ответил, лишь покорно склонил голову и вошел в храм.