Выше времени - Евгений Гаркушев

— Ага, ага, — вздохнул подполковник. — Стало быть, и профсоюзами ты недоволен. Склочная, психопатическая личность. Анархист.

Я промолчал. Следователь тоже посидел немного спокойно и, когда я уже почти расслабился и не ожидал этого, проревел так громко, что я едва не подпрыгнул:

— Так, значит, признание писать не будешь?

— Не буду. Нечего мне писать.

— Ну, берегись! Возомнил себя высшим существом! В то время как ты — всего лишь одна из юрких обезьян, что перелезают друг через друга и сбрасывают, таким образом, друг друга в тину и грязь!

— Это вы хотите сбросить меня в грязь, — заявил я сумасшедшему милиционеру.

— Вот ты как запел!

Следователь хлопнул ладонью по внушительной черной кнопке на столе, и в кабинет ворвались три молодца — словно бы давно ждали этого момента. Двое в гражданском, один — в форме. Тот, что в форме, словно походя смахнул меня со стула на пол. Я больно приложился плечом и не успел порадоваться, что удачно поднял голову, как другой молодой человек врезал мне ногой по ребрам. Видно, он боялся повредить носки остроносых туфлей, поэтому бил аккуратно. Но получилось все равно довольно больно. А вот одетый в форму и ботинки имел соответствующие, тяжелые. Приложил меня по бедру так, что сомневаться не приходилось — синяк останется внушительный.

— По морде не бейте, — приказал подполковник. — Адвоката мы к нему, конечно, не пустим, но вдруг им прокурор заинтересуется? А он уже с уликами на лице. Наш прокурор давно на меня компромат ищет.

После предупреждения следователя молодые люди пинали меня совсем уж вяло. Но это один раз — ничего. А когда пинают постоянно, сила ударов уже значения не имеет. Я все-таки не железный человек и не стойкий подпольщик — что бы там ни молол этот шизанутый следователь.

«Поскорей бы уж все закончилось», — подумал я.

И молодые люди вдруг оставили меня, отступили к стене, сели на продавленные мягкие стулья. А следователь словно переоделся — хотя, уверен, не успел бы он этого сделать за две минуты! Исчезла золотая булавка с галстука. Да и сам галстук пропал — был теперь Марьин в полувоенном темно-зеленом френче, в золотом пенсне.

— Мы будем тебя судить, — заявил он. — И расстреляем. Точнее, сначала, конечно, надо, чтобы тебя осудил трибунал. Но потом мы тебя все равно расстреляем.

Я сел на полу. Молодые люди смотрели сурово.

— Что там и говорить, — произнес тот, что был в форме. — К стенке его! Собаке — собачья смерть!

Двое других согласно кивнули.

— Так, увести его! — приказал Марьин. — В подвал, я так думаю. Рассвета ждать не будем.

«Что за чушь?» — думал я. — «Сейчас же так не делают… Надо хоть какой-то повод… Ну, повод у них есть… А как объяснят?»

— И не расстрелять. Повесить, — приказал подполковник. — Как бешеную собаку! Скажем — сам повесился. Не вынес гнета улик и мук совести.

Теперь дело принимало очень нехороший оборот! Слышал я о таких делах. Убьют человека, а потом как самоубийство представят. Или труп на улицу выкинут, а потом еще на какого-нибудь бедолагу повесят.

Молодые люди вскочили, потащили меня к выходу. Я слабо упирался, но толку от этого было мало.

И страшила меня вовсе не смерть. Ее я почему-то совершенно не боялся. Более того, в смерть как в прекращение существования, потерю всего и вся я не верил. Но путь мой лежал совершенно не в ту сторону, в какую хотелось мне. И это было настолько обидно… Гораздо хуже, чем невыплаченная вовремя зарплата, отобранная премия или две смены подряд вместо загулявшего любимчика начальника участка… Это отклонение от моих желаний, пренебрежение ими, то, что со мной обращаются, как с кем-то не заслуживающим внимания, можно было сравнить, наверное, с изменой любимой девушки. Или с крушением планов, вынашивавшихся много лет. Хотя и было-то всего — меня не воспринимали! Не хотели воспринимать, как человека. А ведь я, кажется, уже к этому привык!

— Не хочу! — заявил я. — Не хочу жить так!

Молодые люди замерли. Повисла тишина. Подполковник Марьин сообщил:

— Величайшие события — это не наши наиболее шумные, но наши наиболее тихие часы.

И тоже замолк. Глаза его остекленели.

А в коридоре, в метре над полом, показался мой старый знакомец Дип. Он махал крылышками и пульсировал разными оттенками зеленого цвета.

— Как ты на этого любителя Ницше нарвался, Латышев? — словно ни в чем не бывало, спросил гений, или чертенок — кем уж там был мой знакомец из другого времени и другого мира?

— Какого Ницше? — спросил я.

— Какого, какого… Много их, что ли? Фридриха Вильгельма! Поразительное невежество, — проворчал Дип. — Книжки надо больше читать. Ему все «Так говорил Заратустра» цитируют, провоцируют, можно сказать, а он и понять не может, что от него хотят. Вроде цитирующий сверхчеловек, а ты — так… Признал бы, что червь земляной — подполковник бы тебя и отпустил. Думаешь, в тюрьму посадили бы? Ну, разве что, лет на пять… А ты ведь этого и хотел. Простой, определенной жизни, без затей. Чтобы ответственности не было. Чтобы излишние знания не донимали. Ибо от многих знаний умножаются печали… Вроде, так лучше. Отдохнуть. Никогда не бывает лучше, Латышев! Потому что только знающий человек счастлив. Только любящий человек счастлив! Отсидеться в своей скорлупе еще никому не удавалось. И не удастся. Только любовь движет миры! Только любовь двигает время. Иначе, зачем оно все?

— Не знаю, — пожал плечами я.

— Не знаешь… А что ты знаешь? Что ты хочешь?

— Чтобы люди жили нормально. Чтобы Прохоровичу прооперировали ногу. Чтобы все у него было хорошо… Из-за этого сюда и попал.

— Нет! — горячо воскликнул Дип, расправив уши и став бордовым. — Сюда ты попал из-за несдержанности и неправильных желаний! Из-за непривычного, гипертрофированного самоуничижения, которое ты принял за смирение. Любое желание исполняется. Подсознательно ты захотел стать слабым и не слишком грамотным — и ты стал им. Затуманил свое сознание. Добился своего. И что? Любое желание исполняется. Но смирение — тотальное смирение — не лучший путь.

— Скажешь тоже — любое желание исполняется, — хмыкнул я. — Можно подумать, что Прохорович хотел, чтобы ему раздавило ногу!

— Откат… — пробормотал Дип, сворачивая ушки. — Ведь я тебе уже объяснял… Он не хотел, чтобы ему раздавило ногу. Так вышло. Потому что он хотел чего-то другого. Может быть — отдохнуть. Может — проверить любовь своих родственников. Может — преданность коллег. Проверить этот мир на справедливость, в конце концов! Но мир не справедлив и не несправедлив. Мир — это мы! И от нас зависит, каким он будет!