ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Аласдер Грей

Уже наступила полночь, но прохожие все еще попадались, шагали поспешной походкой один или два щеголя, на углу читал газету какой-то праздношатающийся в грязном пальто. На противоположной стороне дороги остановились две женщины. Они были молодые и высокие, в черных, отороченных мехом пальто нараспашку, под которыми виднелись платья. Одна отставила ногу, задрала платье до середины бедра и принялась поправлять чулок. Ее спутница надменно огляделась. Toy остановился, живот пронзила стрела нервного возбуждения. Махнул рукой и перешел улицу, стараясь изобразить улыбку. Обратился к женщине, которая стала одергивать платье:

— Привет. Мы, кажется, знакомы.

Другая женщина сказала:

— Ошибаетесь. Вы знакомы не с ней, а со мной, — и уставилась на него.

Он отозвался:

— Хорошо.

Вторая женщина выпрямилась.

— Увидимся позже, Грета.

— Ага, хорошо. Погоди, отойдем на минутку.

Они отошли в сторону и начали шептаться. У обеих были бронзовые волосы с одинаковой химической завивкой. На Грете было платье в обтяжку, обрисовывавшее кувшинообразный изгиб ее бедер. Спереди оно было застегнуто на пуговицы, от которых разбегались складки, похожие на параллели. Toy был взволнован и озадачен тем, что все идет как по маслу. Девушка поменьше ростом попрощалась: «Доброй ночи, Грета. Доброй ночи, верзила» — и ушла. Другая взяла Toy под руку. В ноздри его ударил сладкий запах дешевых духов. Он спросил:

— У тебя есть куда пойти?

— Конечно.

— Возьмем такси?

— Ага. Давай шиканем.

Он махнул приближавшемуся такси и, чувствуя себя уверенно, проследил, как оно подкатило к бордюру. Они сели в машину, женщина назвала адрес. Toy стало уютно, он откинулся на спинку сиденья. Женщина спросила:

— Сколько времени тебе нужно? Немного?

— Всю ночь, пожалуйста. Я чуточку устал.

— Это влетит в копеечку.

— Сколько?

— Ну-ну, не дергайся, десять фунтов.

Toy был слегка ошарашен.

— Так дорого?.. У меня только девять фунтов, шестнадцать шиллингов и десять пенсов. Это пока я не уплатил за такси.

— Пожалуй, этого хватит.

Он заколебался, потом произнес:

— Меня будет непросто раскочегарить. Я холодный как рыба.

Она похлопала его по коленке:

— Я тебя раскочегарю. Умения мне не занимать.

Такси остановилось у белого портика церкви. Toy расплатился с водителем и вслед за женщиной выбрался на тротуар.

— Мы что, венчаться собираемся?

— Я живу рядом, за углом.

Они вошли во двор внутри квартала, где располагалась его прежняя мастерская. По лестнице Toy поднимался с трудом. Грета спросила:

— Тебе нехорошо?

— Чуточку устал, вот и все.

В матовом окошке у двери имелась черная треугольная дырка. Грета сунула туда руку и вынула ключи. Открыла дверь, тщательно закрыла ее за собой и Toy, шепнула, чтобы он не шумел. Провела его в темноте по низкой скрипучей лестнице, открыла и закрыла еще одну дверь, тронула выключатель, и Toy увидел розоватый свет настольной лампы в розовом атласном абажуре. Они находились в уютной мансардной спаленке с покатым потолком. Женщина включила электрический свет, сняла пальто и села на кровать, глядя на Toy. Он начал раздеваться.

Немного позже она с внезапной подозрительностью спросила:

— Что это?

Toy тяжело дышал и не отзывался.

— Стой! Что это?

— Ничего.

— И это ты называешь «ничего»?

— Это экзема, она не заразная, гляди…

— Не надо! Стой! Прекрати!

Она встала и начала одеваться.

— Мне нельзя рисковать.

Toy глядел на нее с дурацки распахнутым ртом. Он не мог поверить в происходящее. Женщина застегнула на себе платье.

— Вставай! — грубо потребовала она.

Он медленно сел и начал одеваться. Его рот по-прежнему был открыт. Раза два он застывал, уперев взгляд в пол, и она велела ему поторапливаться. У него закружилась голова, и он попросил:

— Дай посидеть минутку. Она отозвалась уже не таким грубым тоном:

— Мне нельзя рисковать.

— Это не то, что ты подумала. Никакой заразы или инфекции.

Он вынул из кармана и положил на стол три фунтовые бумажки.

— За что это?

— За потерю времени.

— Забирай обратно.

Он глядел на деньги, не двигаясь. Она схватила их и сунула в карман его куртки. Toy встал и надел куртку. Женщина проводила его вниз по лестнице.

Медленно переставляя ноги, он переулками доковылял до жилища Драммонда, открыл дверь со сломанным замком и тихонько пробрался в комнату, примыкавшую к прихожей. В отсвете уличного фонаря было видно кресло из искусственной кожи с китайскими узорами на сиденье. Toy сдвинул его, сел, уперев локти в колени и склонив подбородок на костяшки пальцев; он сидел так, пока за окном, над крышами, не занялась холодная заря, а его зубы не начали выбивать дробь. Временами в снах наяву он казался себе одним из предметов обстановки, подобным часам на каминной полке или орнаменту на полу. Звуки голосов на кухне стукались в него так же, как в другие предметы. Однажды мимо двери прошел мистер Драммонд, бормоча вслух: «Чушь собачья…», затем донеслись шумы из уборной. Чтобы согреться, Toy обернул себя ковриком. Ему начало сниться, что он сам — коврик, ковер из плоти и крови, с дыркой. Из этой дырки должно было явиться что-то ужасное, Toy обонял его холодное дыхание. Послышались быстрые шаги и крик: «Приживала и попрошайка!»

Открыв глаза, Toy увидел женщину, довольно пожилую, но живую и стройную, которая уставила на него обличающий взгляд. Одну руку она упирала в бедро, в другой держала птичью клетку с чучелом канарейки на жердочке. Женщина опустила глаза на клетку, и они наполнились слезами.

— Бедненький мой Джоуи, — тихо шептала она. — Бедненький мой Джоуи. Проклятая котяра. Приживала и попрошайка! — вновь выкрикнула она. — Я этого не вынесу!

Вошел широким шагом Драммонд.

— Ма, не распускайся. О, привет, Дункан. Ма, бога ради, приготовь себе чашку крепкого черного кофе.

— Больше мне не вынести! Забил весь дом разными Молли и Джанет, мне уже бежать хочется от одного их запаха, потом твои дружки-лоботрясы пробираются потихоньку и переставляют фарфор моей дорогой сестры; больше я этого не вынесу!

— Прости, Дункан, — невесело извинился Драммонд.

Взяв мать под локоть, он вытолкал ее из комнаты. Toy пошел прочь.

Утро было ясное, город уже весь пропах дешевыми духами. Toy мрачно прибрел в кондитерскую Брауна, где час или два просидел в тепле среди звяканья ложек. Голова болела. Какая-то невысокая девушка, подсев к нему, проговорила:

— Привет, Дункан, ты сегодня очень нарядный. Костюм шикарный, только что помят немного.

Toy уставился на нее. Она продолжила:

— Помнишь, однажды ты сказал, что болеть иногда бывает полезно?

Он не отводил глаз.

— Так вот, то же самое мне сказал доктор. Знаешь, когда мне было три года, моя мать покончила с собой, отчего, наверное… и тогда я пошла жить к тете, и доктор думает, я довела себя до болезни… чтобы за мной ухаживали. Я, мол, сперва внушила себе плеврит, потом малокровие, потом простуды, так что теперь мне надо к психиатру. А как дела у тебя?

Toy все глядел. Он улавливал ее слова, но не обнаруживал в них смысла.

— Слышал, кто-то, не помню кто, сказал, что ты гений? Не знаешь ли, кто это?

Toy глядел.

— Фамилию я забыла, но он художник… Кажется, имя начинается на «Б». Очень известный. Так или иначе, ты должен себя чувствовать… довольно… Я жду здесь Питера, он вот-вот придет. Знаешь, что я вышла замуж?

Toy неловко поднялся на ноги и выбрался на улицу. У ближайшего светофора остановился трамвай, идущий в Риддри, и Toy не без труда забрался внутрь. Сиденье в нижнем этаже показалось ему собакой. Когда Toy глядел на него или гладил ладонью, это, безусловно, было сиденье, но когда он, ослепленный блеском, закрывал глаза, оно казалось гигантской собакой. Добираться до дома было трудно. В доме он присел на корточки на коврике у очага и прижал кулаки к ноющему лбу. Через некоторое время коврик встал, отправился в спальню и вывалил Toy в кровать. Стянул с него одежду и ботинки и накрыл его одеялами. Подобно тонне кирпича, на Toy обрушилось с потолка забытье.

Пробудился он в воздухе над своим телом, которое лежало с разинутым ртом и открытыми глазами, свесив голову с краю подушки. Toy подумал, не покинуть ли его, но оно задвигалось, застонало, и он разом с ним воссоединился и сел. Его переполняло вялое спокойствие. Шоссе за окном молчало, на верхнем этаже и внизу тоже было абсолютно тихо. Воздух наполнял легкие и вытекал наружу так легко, что Toy вообразил бы себя покойником, если бы не чувствовал голод. Откинул тяжелые одеяла, спустил ноги на пол, осторожно попытался встать и упал. Содрогаясь от смеха, полежал немного (головой под стулом), все так же лежа натянул на себя одежду и пополз в кухню. Голова его моталась из стороны в сторону, язык бормотал: «Что угодно за кусочек кожуры, что угодно за кусочек сухой кожуры». Подняв себя только что не за уши, он съел две овсяные лепешки, вымыл и сгрыз увядшую морковку, и его желудок отказался еще что-нибудь принимать. Он сел на стул и постарался расставить мысли в голове, как фигуры на шахматной доске, но их было мало, они были крохотные и все проскальзывали между пальцев, так что он засмотрелся на паука, сидевшего на электрической плите и дергавшего ногами, которых у него было в большом избытке. Toy стало противно, и он со всего маху обрушил на паука кулак, но, убрав руку, обнаружил, что насекомое сидит и дергается как ни в чем не бывало. Войдя в раж, он бил и бил кулаком, но так и не расплющил паука, а потом остановился, потому что ушиб руку о металлическую поверхность плиты.