ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Аласдер Грей

Внезапно из воздуха донеслись слова, нашептанные невидимым клювом. Toy напрягся, сказал: «Да», держа спину прямо, вышел из дома, прикрыл за собой дверь и принялся ощупывать карманы — вдруг найдутся ключи.

— Зачем столько карманов, — пробормотал он. — Часть нужно зашить. Ох.

В дверях напротив сидела кошка миссис Кохун и глядела на него. Голова и горло у нее частью отсутствовали. Правая сторона была отрезана, и он видел сечение мозга, белое с розовым и складчатое, как низ шляпки гриба. Кошка зевнула, широко открыв половину рта и раскатав язык по белым остроконечным зубам. Toy видел его до самого корня в узком коридоре глотки. Губы у Toy зашевелились, неразборчиво рассказывая о его ужасе. Пальцы стиснули холодную сталь ключа. Сжимая его ради спокойствия, Toy направился к улице. Воздух был теплый, небо черное как сажа. Красная планета в его середине выпускала круги темного воздуха, похожие на круги на воде от брошенного камня. Toy послушался шепота и повернул налево. Шептала черная ворона, летевшая у него за головой. В глубокой тишине его приказы звучали очень четко. Он сам был этой черной птицей, смотревшей сверху на Дункана Toy и на улицу, по которой он шел. Временами он устремлялся в конец улицы, оставляя позади шагающую фигурку, или, наоборот, отставал и следовал за нею поодаль. На перекрестках он подлетал ближе и приникал клювом к самому уху, чтобы шепнуть: «Поверни туда, поверни сюда». Один тупик упирался в ржавые ворота, скрепленные цепью и увитые вьюнком, но он протиснулся между кривыми прутьями. Он увидел малиновую планету, окруженную растениями в форме пагод, хрупкие мясистые стволы которых выделяли белый сок. С гаревой дорожки, у него из-под ног, взлетела ворона, хлопая крыльями и отчаянно каркая:

Мошка крошка халигалам

голова заштрихована небо расколото

и Джон Нокс закутил ки-кар-галам

и все боги горбаты-ки-кар кар-кар-кар.

Toy пошатнулся, ноги его заскользили, и он взлетел. Ворона парила на сотню футов ниже. Его местоположение и скорость зависели от вороны. Они пересекли тусклую ленту заросшего канала, и Toy заглянул в помещения, где висело белье, а под ним женщины орудовали утюгами, мужчины без пиджаков читали газеты, в темных спальнях лежали под стегаными одеялами дети и любовники. Как на трапеции, он взлетал над разрезанными сотами города. Запутанный клубок городской жизни сперва зачаровал его, потом оттолкнул. Toy закрыл глаза. Ноги его наконец коснулись земли.

Он налег животом на балюстраду моста и сложил руки на парапете. Его тошнило. Река сжалась в узенькую струйку среди высохшего, в трещинах, ила. К востоку, под висячим мостом, галдела над мертвечиной негустая туча чаек. Подземное бормотание, зародившееся как вибрация у него под подошвами, выросло, ударило в уши и, как громовой раскат гонга, перекатило горизонт. Toy поднял голову и увидел товарные склады на левом берегу. Город за ними врастал в небо. Первыми восходили башни городского управления, далее бугор Роттен-роу, где светились все окна квартир, затем низкий и толстый шпиль собора с башней и нефом и скопление куполов соседнего Королевского лазарета и еще дальше, как последняя секция телескопа, истлевающее нагромождение некрополя с колонной Джона Нокса, которая доминировала над всем остальным. Книга в руке каменного человека ударила по пульсирующей планете, от книги побежала синяя тень, достигла сердца Toy и заморозила его. Город со всех сторон стремился в небо. Фабрика, университет, газгольдер, шлаковые кучи, крыши жилых домов, парки, переполненные деревьями, — все тянулось вверх, пока горизонт не превратился в края чаши, на дне которой стоял Toy. На краю теснились наблюдатели. Оттого, что столь многие наблюдают всего лишь за ним одним, его охватила бешеная жалость к себе, и он ответил неприличным жестом. Одна из наблюдавших соскользнула с края и двинулась вниз, прячась за крышами. Toy закрыл глаза и вообразил, как она спускается по улицам, подобно капле воды, стекающей по краю чаши; потом он перешел мост и встретил ее на углу Пейсли.

Она улыбнулась, взяла его под руку, и он оказался на высоте положения. Видя, как ловко он сумел на ходу примостить руку ей на талию, как она хихикает его шуточкам, он ухмыльнулся. Он хлопал крыльями и кувыркался в воздухе над головами у пары, разражался неудержимыми криками веселья, потом приблизил клюв к уху, чтобы дать советы. Пара взбиралась по узкой дороге, сопровождаемая взглядами толпы. Время от времени слева или справа мелькало знакомое лицо, но ему пришлось полностью сосредоточиться на Марджори, напевать ей в уши слова, от которых она улыбалась, и удерживаться от смеха. Она не замечала, что рука, сжимавшая ее ладонь, бесчувственна, как гранит, — ему стоило усилий не раздавить ее пальцы. Они перешли канал по хлипким доскам моста, миновали несколько складов и взобрались по травянистому косогору. Toy шел первым и вел за собой Марджори, она смеялась; он потянул ее на траву и каменными руками коснулся ее туловища, шеи. Она начала сопротивляться.

— Живей-живей-живей! — крикнула ворона. — Прикончи ее живо.

Он придвинул свой каменный рот к ее горлу, в уголок, где челюсть подходит к уху, и прикончил ее живо.

Он проснулся под моросящим дождем, чувствуя корку на губах и рядом с собой нечто, чего не желал видеть. Попытался лететь домой, но дыхания хватало лишь на короткие перелеты, а в промежутках он полз по скользкой береговой полосе. Поднимаясь по лестнице, он заваливался то в одну сторону, то в другую, а в доме улегся на пол прихожей и начал хрюкать — главным образом ловя воздух, но попутно желая привлечь к себе внимание. Он хрюкал все громче, пока какой-то полисмен не взломал дверь. Toy ждал, что его поведут в тюрьму, но рядом оказался врач, они с полисменом подняли его и уложили в постель. Доктор сделал ему укол морфия, и он сладко заснул. Очнулся он в Южной общей больнице, где провел почти две недели.

Глава 30

Капитуляция

Ланарк смотрел через окно палаты на постель, которая казалась отражением его собственной: только фигуру, на ней лежавшую, скрывали простыни.

— Toy в самом деле убил кого-то, или же это была очередная галлюцинация?

Я могу рассказывать историю только так, как видел ее он.

— Но полиция арестовала его?

Нет. В больнице он смутно продолжал ожидать ареста, однако никто за ним не являлся, и это его беспокоило. Ему хотелось избавиться от всего того, что он знал, и арест этому бы способствовал.

— Значит, это была галлюцинация.

Вовсе не обязательно. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году в Британии официально зафиксировано сто пятьдесят убийств, треть из них осталась нераскрытой. Toy определенно подозревал, что совершил нечто преступное, но для того, чтобы сделать признание в полиции, требовалось усилие, поэтому он много не раздумывал и вволю отсыпался. Наяву он больше не мечтал. Его сознание спеленала тугая повязка бесчувственности.

У него обнаружили ушиб руки, истощение и бронхиальную астму и стали давать кортизоновые стероиды — новый препарат, излечивающий астму за два дня. На прочее потребовалось больше времени. Социальный работник при больнице хотел связаться с мистером Toy, но Toy не сообщил адреса, заявив, что навестит отца после выписки, хотя на самом деле и не собирался.

Выписавшись из больницы, Toy зашел к себе и собрал небольшой холщовый рюкзак: положил туда запас одежды и набор для бритья.

— Вы сказали, что он перестал бриться.

Toy вновь начал бриться после статьи в «Ивнинг ньюс», чтобы не походить на газетную фотографию. В рюкзак он добавил и старый компас мистера Toy. С девятью фунтами в кармане, не считая мелочи. Toy отправился на автобусную станцию в конце Парламентэри-роуд. Он подумывал о Лондоне — с тем, чтобы скользить вниз по глобусу к шумному и многолюдному югу, однако на станции стрелка его мысленного компаса внезапно развернулась на сто восемьдесят градусов и указала на северные горы и прибрежные бухты. Toy решил все же повидаться с отцом.

Взгляните, как Toy едет по автобусному маршруту, описанному в начале книги первой (глава 18), только большую часть пути он дремлет и выходит из автобуса в деревне Гленко. Он шагает по узкой тропе к молодежной турбазе: дорога представляет собой тоннель в зарослях. Сейчас осень: горы переливаются пурпурными, оранжевыми и зеленовато-золотистыми красками, но яркость их приглушена серой дымкой.

— Исключите местный колорит.

Ладно.

Еще нет пяти часов, и некоторые альпинисты ждут на крыльце турбазы. Toy, обойдя здание, останавливается у входа в дирекцию, но, прежде чем постучать, заглядывает в окно. В чистенькой комнате на стенах развешаны небольшие акварели с изображением Лох-Ломонда, которые висели раньше в гостиной в Риддри. Toy узнает также книжную этажерку, письменный стол и деревянную табакерку, вырезанную в форме совы. Отец сидит с книгой в мягком кресле у теплой печи. На низком столике возле его локтя — чайник под стеганым чехлом, несколько чашек, сахарница из граненого стекла, молочник и тарелка с печеньем. На диване напротив сидят две женщины. Седой идет седьмой десяток; вторая — темноволосая, лет сорока — годится ей в дочери. Женщина постарше вяжет, помоложе — читает. Спокойный уют комнаты настолько завершен, источает такую совершенную невозмутимость, что Toy чувствует себя не вправе сюда вторгаться. Он может только разрушить идиллию, но не войти в нее составной частью, поэтому он, отыскав проход в живой изгороди, выбирается на дорогу и возвращается в деревню.