Итальянец - Артуро Перес-Реверте

заслуживаете восхищения, сеньора Арбуэс, – заключает он, – а в чем-то презрения… Будь вы из Британии или с Гибралтара, уверяю вас, мы бы не вели себя с вами так вежливо. Наш разговор был бы куда менее приятен.

– Он совсем не кажется мне приятным.

– Заверяю вас, с минуты на минуту все станет гораздо хуже. Не испытывайте моего терпения.

Она решается еще на одну попытку оскорбленного самолюбия:

– А мое терпение уже истощилось.

– Я не понимаю, это у вас от смелости, от несознательности или от высокомерия.

С этими словами полицейский встает, огибает стол и отбирает у Елены дымящуюся сигарету. Он это делает не грубо, даже мягко, и тушит сигарету в пепельнице.

– Я сделал все, что мог, – произносит он бесцветным тоном. – Запомните это.

Затем поворачивается к двери.

– Бейтман! Гамбаро!

Входят двое. Один – тот, что преследовал ее до границы на мотоцикле, крепкий англичанин брутального вида. Другой – средиземноморской породы, с крючковатым носом, черными волосами и оливковой кожей. Они вносят два ведра воды и полотенце.

– Займитесь сеньорой, – приказывает полицейский. – И крайне осторожно: я не хочу, чтобы на ней остались следы. – Он говорит сурово и смотрит на них с угрозой. – Если у нее на теле будет хоть одна отметина, я вам голову оторву.

То, что происходит потом, Елена будет пытаться забыть всю свою жизнь.

Двенадцать часов их держали по отдельности, но теперь Дженнаро Скуарчалупо и Тезео Ломбардо снова вместе. Их одежда, вся в масляных пятнах, наконец высохла, англичане дали им бутерброды с чаем, так что они немного утолили голод, однако ни обувь, ни сигареты им не вернули. У обоих красные глаза и изнуренные лица. Их держат в зале для заседаний, где много стульев и сцена, а на стене висит фотография короля Англии, грифельная доска, где стерто все, что было написано, и карты, прикрытые ширмами. В комнате двое часовых, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, – морпехи в синей форме, в гетрах и фуражках. Они не спускают глаз с пленников, и еще двое охранников находятся в коридоре.

– Сколько сейчас времени, как думаешь? – тихо спрашивает Скуарчалупо.

– Не знаю. – Его товарищ смотрит в окно, сквозь которое проникает золотистый свет. – Под вечер, наверное.

Скуарчалупо устроился на трех стульях, сцепил руки на затылке и смотрит в потолок. У него все еще горят легкие при глубоком вдохе, и он часто кашляет. Ломбардо сидит рядом, верхом на стуле, облокотившись на спинку и опустив голову на руки. Иногда им удается немного подремать. Целый день длились напряженные допросы, хотя и без применения физической силы, но англичане так и не узнали ничего, кроме их имен, званий и номеров удостоверений. Их уже давно оставили в покое, и, кажется, на сегодня все закончилось.

– Я вот думаю, что нас теперь ждет, – произносит неаполитанец.

– Тюрьма, я полагаю, или лагерь для военнопленных.

– Черт… Только бы не в Англии – там дожди и всякое такое. Тебе-то все равно, ты с севера, привык к холодам, туманам и осенней слякоти. А я предпочитаю мягкий климат.

– Они обычно высылают людей в Палестину или в Индию.

Скуарчалупо, заинтересовавшись, приподнимает голову:

– Вот бы в Палестину, скажи? – Он говорит еще тише: – Неподалеку Турция, Греция, Крит – есть шанс сбежать.

– Все может быть, Дженна. Но пока не строй иллюзий.

Неаполитанец рассматривает охранников и снова опускает голову на руки.

– Так или иначе, мы здорово отодрали этих англосаксонских говнюков.

Ломбардо улыбается:

– Да, все получилось неплохо.

– Теперь научатся хоть немного уважать «грязных итальянцев».

Они громко, дерзко смеются и тут же слышат окрик охранника. Так что они продолжают разговор тихо.

– Похоже, Арене и Кадорне удалось вернуться, – шепчет Скуарчалупо. – Если бы их схватили, мы бы знали, так?

– Думаю, да.

– Тогда им вся слава. Пусть наслаждаются, они заслужили. А до нас очередь дойдет, когда вернемся на родину.

– Не знаю, что тогда останется от родины.

Неаполитанец закрывает глаза и вспоминает. И тихо напевает:

– Dimmi che illusione non è, dimmi che sei tutta per me…[56]

Может быть, родина его товарища и изменится, когда они вернутся, но его родина останется прежней. Партенопа[57] вот уже три тысячи лет стоит там, где стояла, и не меняется – ее улицы все так же заполнены людьми, голосами, разноцветьем и солнцем. Вот бы город так и оставался фашистским – если, конечно, фашистским он был. Верно одно: кто бы ни правил – Муссолини, король Виктор Эммануил, да хоть конь в пальто, – с ними или без них, неуязвимый ни для кого и ни для чего, даже для этого старого зловредного козла Везувия, Неаполь навсегда останется Неаполем. Он вечен со времен Древнего Рима и задолго до того. И никакой ублюдочный англичанин, любитель попить чайку, ничего с этим поделать не сможет.

– Нам удалось, друг, – говорит довольный Скуарчалупо. – Это самое важное, правда же?.. Мы их здорово поимели.

Ломбардо снова улыбается, устало подтверждая его слова; он уже сутки не брился, и щетина покрывает синевой его подбородок.

– Ну еще бы.

– И остались живы.

– Да.

Тут Скуарчалупо грустно вздыхает. В голову ему приходит мысль, которая омрачает достигнутый успех. Мысль о трагической победе.

– Жалко Маццантини и беднягу Тоски… Мы были знакомы с женой капитан-лейтенанта. Помнишь?

– Конечно. Он познакомил нас в тот день, когда мы видели его в траттории, в Порто-Венере.

– Точно. На ней было платье в крупных цветах, и она была такая красивая, да? На одну актрису похожа. Знаешь, о ком я?

– Алида Валли.

– Она самая.

Скуарчалупо на мгновение задумывается и прищелкивает языком.

– Быть красивой, если ты вдова, – это преимущество, – добавляет он. – Красивая женщина никогда голодной не останется.

И он надолго умолкает, задумавшись о своей невесте, Джованне Караффа. О том,