Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Ещё петля.

В прошлый раз, когда я поднялся сюда, на видовую террасу с довольно-таки противным памятником Микеланджело, в котором соединили, скопировав в бронзе, его мраморные творения во главе с Давидом, дымка, как вуаль лицо, накрывала город, а памятник… уж так расстарались благодарные потомки, что и смотреть стыдно… у памятника сгрудились экипажи, толпились люди. Да, вчера дымка окутывала город, он будто бы растворялся, а сейчас, при прозрачном воздухе… Бледно-зелёная лента Арно, слегка сужавшаяся у Понто Веккио, чёткие солнечные фасады вдоль набережной, над ними – до сине-голубых гор – свето-теневой серовато-розовый слоистый монолит стен и крыш. Рим, необозримый Рим, когда я прохаживался по Пинчо, лежал, обесцвеченный, казалось мне, совсем рядом, у самых ног. А цветисто-нарядная Флоренция, вся она, охватываемая одним взглядом сверху, от меня удалялась.

Лестница, снова серпантин. И снова терраса, вчера на неё я не поднимался; каре кипарисов, стриженых лавров, площадка с мраморными могильными плитами, склепами, ветви цветущих кустов накрывают далёкие крыши, плывущий над ними купол.

Ещё один – последний? – лестничный марш вёл к церкви Сан-Миниато-аль-Монте, бело-мраморной, с зеленоватым графическим фасадным узором, плоской накладной аркадой, скатами крыши над боковыми нефами, вторящими уклонам фронтона. Никаких сомнений! – неумелая искренность не противоречила тончайшему замыслу.

– Орёл, взлетевший на тимпан, это гербовой символ гильдии суконщиков, гильдия финансировала и содержала затем… мозаика под фронтоном изображает… внутри церкви мы увидим крипту с мощами Святого Миниато и капеллу распятия, того самого распятия, которое кивнуло мученику-Миниато, когда он, обезглавленный, отказался от кровной мести… капеллу создал Микелоцци по заказу Пьеро-подагрика, сына Козимо старшего… – группка солидных престарелых англичан, ведомая смуглым вспотевшим толстяком-гидом в широкополой шляпе, медленно поднималась по лестнице.

А я спускался.

Гостиница моя была в квартале от английского кладбища, которое Тирц – по-моему, незаслуженно – назвал манерным каменным вазоном с кипарисами и белевшими меж стволов надгробиями; но я обычно направлялся в другую сторону, сворачивал на via de Colonna и… это стал мой привычный путь.

«Liliana» – романтическое имя или символ цветочного города? Что за прелесть моя гостиница! Посмотреть с улицы – неприметный трёхэтажный дом из серого зашлифованного известняка, с солидным цоколем, накладным порталом. Тускловатая уменьшенная копия знаменитых палаццо. Но какое загадочное разнообразие внутренних пространств! – лестницы, лестнички, упиравшиеся ступеньками в сиротливую дверцу какого-нибудь малюсенького номера-кельи, коридоры с изломами, увешанные гербариями под стёклами, сценами публичных казней на площади Синьории, фривольными гравюрками – на них преимущественно усердствовали карлики-шуты, залезающие жеманным дамам под кринолины. Коридоры направляли постояльцев, озадаченных столь причудливой изобразительной смесью на стенах, в двухсветные неведомого назначения залы с балюстрадками, балкончиками и мостиками-связками между коридорными отростками. Из вестибюля широкая стеклянная дверь с надраенной до блеска латунной ручкой вела в искусно озеленённый дворик – крохотный альпинарий, клумбы и кусты, островок диких зарослей, окаймлённый дорожкой из белого гравия. И всё это – под большой магнолией, её ветка достаёт и до окна номера, где я пишу. А каков фасад, смотрящий во дворик, свободный и живописный, будто фасад загородного дома! – жёлтая штукатурка и полосатые зелёные ставни, длинный, почти во весь фасад, балкон-галерея с черепичным навесом, цветами в больших и малых горшках.

Когда я попил чаю в буфетной, портье вручил мне письмо.

Синьор Мальдини назначал встречу на послезавтра.

Отлично! На завтра у меня были другие планы.

Сиена, 4 апреля 1914 года

Проехали Сан-Джаминьяно; над красно-коричневой землёй – пухлая полоса тумана, из неё торчали серые разновысокие башни. После поезда опять цепочка картин. На сей раз дивные пейзажи вписывались в разрывы между домами – охристыми кубиками с окошками под слегка наклонными крышами…

Свежезазеленевший пологий холм до самого неба, спереди – проплешины земли, соломенный клин, чёрные пики кипарисов вдоль дороги с глубокими колёсными колеями.

Двуглавый холм с деревенькою в седловине, контурной опушкой кустов, сбегающими к каменистой тропе грядками виноградника.

Оливы, оливы на желтовато-красной ряби зацвётшего луга, как серебро на червонном золоте, и холм, затянутый сиреневой тенью, на холме – развалины крепости.

И на всех этих живых картинах – сине-голубые горы.

Череда брызжущих весной тосканских пейзажей привела меня к крепостным воротам, я очутился в темноватом каменном городе-лабиринте, по первому впечатлению – скорее северогерманском или скандинавском, чем итальянском. Воображая, как бы выглядела с птичьего полёта эта опутавшая холмы сеть произвольно пересекающихся ущелий, я шёл по мощно изгибавшейся, охватывая бок холма, неширокой улице с высокими сумрачными домами, – вот странность, так странность! – излучавшими, в отличие от флорентийских домов, какое-то приветливое тепло. Улица была довольно оживлённая, с лавками, но повсюду, куда ни посмотри, взгляд упирался в камень: гладкий ли, шероховатый, рваный – на мостовой, тротуарах, фасадах, словно весь город был высечен в поигрывающем фактурами и оттенками монолите – графитно-серый дом из тёсаного камня мог соседствовать с красновато-бурым, из пористых, как армянский туф, блоков, однако отличия улавливались действительно лишь в фактурах, оттенках, даже черепица была такого же, как многие фасады, бурого цвета. Эта обволакивающая мрачноватая монохромность – сдержанную палитру дополняли чёрные, коричневые и густо-зелёные мазки ставень – вливалась и в поперечные улочки, уходившие вверх-вниз от улицы, по которой я шёл, уже и не очень-то надеясь на избавление от замкнутости; улица оказалась длинной, вопреки изгибам и ответвлениям, довольно-таки монотонной, вполне способной утомить взгляд, к тому же придавливало крыши пасмурное небо, дул ветер… даже закапал дождь… пока я вспоминал, как продрог по пути к римским воротам Святого Себастьяна, как прижимался к бесконечному каменному забору на нещадно продуваемой холодным ветром улице-коридоре, за очередным поворотом возникла арка, пробитая в одном из домов, из-под арки заструился свет.

Я свернул.

Вниз вела крутая лестница, расположенная под домом, за лестницей… не только тёмный каменный дом, всё то, что я до сих пор знал и видел, пробила навылет эта засветившаяся вдруг арка!

Я ощутил волшебную подъёмную силу.

Тут и прореха в туче расползлась, меня ослепило солнце.

Встретил мой первый взгляд чуть вогнутый красно-серый ступенчатый фасад палаццо Пубблико с зубчатой короной и стройной, асимметрично взметнувшейся, как факел с белокаменным пламенем, башней, взгляд было не отвести от ряда стрельчатых арок-кокошников над окнами первого этажа-цоколя, приставной ли капеллы, пышного крыльца-балдахина… и туда же, к высокому, с рядами окон цоколю ратуши, ниспадало декоративными розовыми клиньями мощение полукруглой площади…

Площадь на склоне!

Когда-то читал об этом чуде, недоверчиво рассматривал на книжных страницах фото. Здесь, кажется, проводятся по праздникам скачки. Площадь-ипподром с трибуной под каменным балдахином?

Откуда же вылетают лошади? Из щелевидных, выводивших к нижнему уровню площади улиц? Сейчас дул из тех улиц ветер.

Рядом со мною гид сказал по-немецки – площадь-раковина.

А я увидел зал с амфитеатром под открытым небом.

Фасад палаццо Пубблико – занавес, седовато-красные фасады готических дворцов, сомкнутые, охватывающие амфитеатр по дуге – театральные яруса с ложами. Потеплело, ветер унялся, но я дрожал от нетерпения, как в детстве, когда дожидался перед спектаклем подъёма занавеса.

Образ Сиены? Это – суровая ясность.

Но я забежал вперёд.

Мне и к концу дня трудно поверить в то, что я невольно переломил избитую схему восприятия, избежал в Сиене первоначальных недоумений, которыми особенно донимала меня замкнутая, ревниво ограждавшая свои художественные секреты Флоренция, где – как, впрочем, и в Риме тоже – болтливы были лишь гиды; о, проводники по воплотившейся в священных камнях, запутанной, как флорентийской, так и римской истории, по сути демонстрировали равнодушие к подспудным художественным движениям. Озабоченные исключительно закручиванием интриг – трагических или фарсовых, но непременно эффектных – они сводили далёкие жизни правителей и художников к борьбе злодейств и сказочных подвигов, что, впрочем, было вполне естественно в устах тех, кому ничего не грозило за завлекательное расцвечивание и выбалтывание чужих тайн. Однако в Сиене, которую исторические бури тоже не миновали, голоса гидов, доносившиеся до меня на площади, в гулких залах палаццо Пубблико или в соборе, звучали сдержанно и спокойно, в них не улавливалось никакой экзальтации, сама же Сиена была столь цельной и выразительной, что впечатления от увиденного и без специальных объяснений, возможно, что и вопреки им, быстро обретали прочность, определённость.