Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

И опять захохотал Шанский. – Мозг Головчинера вне опасности, слава богам! Однако вот она, кара кабинетному стиховеду, разгадывателю поэтических тайн, за неверие в жизненную прозорливость искусства! Бормотал, качаясь, – так не бывает, так не бывает. Ан нет, бывает!

А спасателю-Гошке, слава богам, заслуженно улыбнулась удача. Хвастал, что достал талон на двадцать пять килограммов макулатуры, сейчас со службы отпросился, наверное, уже в Доме Книги.

У меня, правда, всё не слава богу, смешно до жути!

Хохот.

Шанский умолк, Соснин слушал как торопливо сглатывал он слюну… жевал язык.

Сглотнул, дожевал, снова похохотал.

– Утречком, еле разлепил веки, позвонили, откуда следует и, оскорбляя мои эстетические запросы, не в конспиративном плюшевом люксе интуристовского отеля, а в райвоенкомате свидание назначили, я только что оттуда. Угнетающе-противные стены. Стенд гражданской обороны, огнетушитель. Двое без отличительных признаков, для затравки полюбезничали: долго верили, надеялись, что одумаюсь, укорочу язык, но я не оправдал, капнул последней каплей в чашу профилактического терпения, мол, сами понимаете. Потом, как по команде, нахмурились: идейно вредные лекции в открытом режиме – это ни в какие ворота, вот и заслуженно занесли вас в списочек подрывных, нежелательных для неумолимо надвигающегося праздничка элементов… и заулыбались, попеняли ласково – про юбилей забыли? Короче – выпихивают. – Откажетесь, – грозили дуэтом, – свободно на Запад ехать, в другую сторону повязанным повезём за компанию с уголовниками. Хотелось, конечно, смазать по упитанно-гладким ряшкам, но я им и благодарен был за избавление от последних гамлетовских сомнений, всё подписал. Да, по еврейской визе: выдвинули из стола ящик с бланками, демонстративно заполнили родственный вызов от фиктивного Рабиновича из Бершевы. С того исторического мига, как я усёк, что органы озаботились натурально показать мне священные камни Европы, с час уже хохочу – вчера трепался о влечении к перемене мест, но, получилось, под нашёптывания судьбы каркал. Органы на высоте, Ил! Оцени оперативность! Вечером клиент вслух загадывает желание, а утром, пожалуйста, – пинок под зад.

Уедет?! Столько лет вместе, вчетвером… не верилось.

Захотелось перебить Шанского так же, как перебивал Тирца дядя, когда накапливал необъяснимое раздражение, терял самообладание. Почему бы не ошарашить Тольку чем-нибудь… хотя бы чудесным появлением из небытия этой итальянской, исписанной в стародавние времена тетради, тирцевской историей и судьбой, не пора ли… нет, какое-то собственнническое чувство одёрнуло, не желал расставаться со своим, не известно куда ещё ведущим сюжетом. Нет, рано, рано новостями делиться, сам не дочитал ещё.

– Как Гошка-то про ночную беду с Головчинером сумел разузнать? – спросил невпопад Соснин.

– Случайный мужик собаку выгуливал во дворе и «Скорую» вызвал к окровавленному учёному, ну а врач Головчинерскую телефонную книжку открыл на Забеле! – хохотал и хохотал Шанский.

– Да, да, всё вас спросить хотел, улавливали ли вы ещё одну тонкость, издавна усугублявшую именно зодческие терзания, к ним свой безутешный повод есть, свой… и неожиданно – комичный повод. Всякий художник, порождение Бога и дьявола, трансцендентность выражает в своём искусстве, не так ли? Так, так, договорились, и мы, грешные, ценим художника за проникновение внутрь вещей, покорно ищем тайны в глубинах произведения, за вещной оболочкой его, за изображениями или словами, но что мы за архитектурой найдём, хотя бы за любой фасадной стеной с окошками? Растерялись вы, вижу, что растерялись, если не ужаснулись, – смеялся Тирц, по-ребячьи радуясь своей незамысловатой шуточке и, не глядя, тыча вилкой в тарелку, – ну не обидно ли, обезумев, за красоту умирать, когда за фасадом вовсе не Бог и дьявол притаились с ворохами своих духовно-бездуховных секретов, а посапывает скучненько телесная жизнь, не помышляющая о транцендентности – спят-храпят, чай пьют, ха-ха-ха, ха-ха-ха, мучительно выводить на фасаде небывалые волнистые профили, чтобы за волшебным фасадом тем копошились гнусные-прегнусные Барберини, пчеловоды, – смеялся, трясся, возбуждённо приглаживал волосы; как увлечённо, нахально фальшивил он, ему бы, такому страстному, брызжущему эмоциями, самому родиться в барочный век. – Жаль, – отсмеявшись, вспомнил, – ризотто вы не попробовали, здесь чудесно готовят ризотто, но поздно уже. Да, – поменял тему, тон, – да, вы всё о готике спрашивали, упрямо спрашивали, а что нового я могу сказать? Да, внезапность самого рождения готики так и не разгадана, – отмахнулся от мухи, – готические соборы соотносились с образами небесного Иерусалима, многие века многим хотелось верить, что шифры для формовки и пропорционирования столь быстро потянувшихся к Богу каменных сталагмитов добыли в Святой Земле, в соломоновых руинах, бескорыстные рыцари-крестоносцы, которые охраняли Храмовую Гору, однако, – дожёвывал пряный, переперченный колбасный лепесток «паперони» Тирц, брезгливыми взмахами руки отгоняя клубы едкого, словно насланного нечистым голубого дыма, он отлично чувствовал себя в сгустившейся атмосфере пиршества, – однако объяснение чудесного рождения готики тайными знаньями Тамплиеров, хотя приятно щекочет мистическим дуновением, объяснением навряд ли является, рекомендую на сей счёт лучше почитать прелюбопытную книжицу-догадку высокообразованного остроумца из Нового Света, некоего Генри Адамса – «От Сент-Мишеля – к Шартру», всё-всё там сказано о том, как и почему сразу…

Над глубокими мисками с похлёбкой из требухи, осторожно поставленными перед нами, поднимался пар. Я опьянел, но к требухе подали ещё и графинчик граппы.

Тут-то Тирц и вспомнил об обещании снабдить меня рекомендательным письмом, аккуратно сложил лист бумаги вдвое, вывел: синьору Паоло Мальдини, адрес… – вы сколько будете во Флоренции, дня три-четыре? За такой срок до всего дойти своим умом трудно, не отказывайтесь.

Соснин посмотрел на часы.

Забегая вперёд, листал, читал по диагонали.

Флоренция, 2 апреля 1914 года

Кто спорит, Рим – ристалище эпох, поле впечатляющей плодотворной битвы. Однако переживший многовековую битву ландшафт его умиротворяет, вселяет, пусть и свербящий зримой работой времени, но ясный и высокий покой – на то Рим и Вечный город. А в ожиданиях радостей умиротворения от флорентийских гармоний, как ни странно, я обманулся.

Какой-никакой покой в каменной лаборатории Ренессанса внушало лишь жёлтое струение Арно, да – с видовой площадки на парковом холме, куда я залез-таки, задыхаясь, беспомощно глотая горячий воздух, – мёртвая зыбь черепицы, над которой парил чешуйчатый купол Санта-Марии…

Мой взор, испытанный самыми разными картинами Рима, искал сначала во Флоренции нечто сравнимое с идеальной стилевой чистотой палаццо Канчеллерия, но на каждом шагу ловил неожиданные для меня сдвиги, противоборства, не желавшие забывать давние страсти и злодеяния, вроде бы длившиеся в сопряжениях и наслоениях камней по сию пору. И ещё…

Меня обступали затвердевшие для хрестоматий, устойчивые и тяжёлые, навсегда разлинованные исполинской рустовкой фасады, такие серьёзные в своей покорности схеме, а я делался свидетелем врастания сейчас, на моих глазах, готического стиля в романский, ренессанса в готику.

………………………………………………………………………………………………………

Да, наученный, возможно, что и развращённый, римскими вольностями, я быстро отказался от поисков непорочной чистоты, захотел увидеть и во флорентийских формах, порождённых традицией и своими художественными законами, прежде всего подвижную мозаику формальных мотивов. Забавно, но для меня, фотографа, межстилевая борьба внутри коричневатых, песочно-дымчатых флорентийских окаменелостей вспыхивала заново при взгляде в оконце камеры; давным-давно остановленные мгновения оживали. С азартом, дрожью естествоиспытателя, приникшего к микроскопу, я въяве рассматривал срезы каменных тканей, следил за волшебной подвижностью стилевых частиц. Донимали меня казусы и чисто фотографические. Даты строительства дворца ли, церкви были известны, а чудилось, что пластические сюжеты, снятые в разных столетиях, совмещались по чьей-то провидчески-гениальной ошибке в этом вот, единственном в своём роде, кадре. Опьянённый, смотрел, смотрел, не отрываясь, в засветившиеся друг сквозь друга века.

Стоило мне, однако, оторваться от оконца камеры, поднять голову, как передо мной были уже самоуверенные, словно надутые, палаццо. Флоренция, думал я, доверялась разве что фотоглазу, да и то с подозрением, неохотно. Вот она, простиралась, красуясь, передо мной, а ключа к ней я подобрать не мог – не мог вступить в контакт с тем, что видел; мой римский опыт взывал к терпению, мои отношения с Римом вызревали в многократных обхаживаниях того ли, иного памятника, во внезапных – не только для него, памятника, или улицы, площади, но и для меня самого – возвратах. Флоренция куда как меньше Рима, куда меньше, почти сутки уже я измерял её шагами, домогаясь взаимности, но, вопреки настойчивости моих запросов, не очень-то, признаюсь, ясных мне самому, она угрюмо отмалчивалась. Воистину этот город, казалось бы созданный для восторгов и объяснений в любви, настороженностью своей, боязнью проникающих взглядов, провоцировал ответную недоверчивую болезненность; возможно, думал я, Флоренция навсегда устыдилась своего быстрого угасания. Рим, пёстрый и многослойный, при любом выражении своего сильного изменчивого лица подкупал открытостью. Здесь от моих взоров уклонялось замкнутое, неброское и в чём-то, хотя я не понимал в чём, лишь чувствовал – чуждое, едва ли не отталкивающее, сонливо-сумеречное великолепие.