Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков - Георгий Андреевский

Проститутки не только заполняли кабаки и притоны. Часть их околачивалась возле бань, ожидая приглашения в номера. Письменным свидетельством, подтверждающим этот факт, служит рапорт полицейского чина, выследившего использование хозяином принадлежащей ему бани в качестве притона разврата. В рапорте на имя начальства полицейский писал: «В ночь на 9 сентября при осмотре номерных бань, содержимых в доме Мезенцевой, 2-го участка Пятницкой части крестьянином Стрельцовым, в одном из номеров оказался мужчина с женщиной, впущенные для непотребства, а в другом публичная женщина, которая объяснила, что она в числе других приглашена в бани самим содержателем для приезжающих мужчин и пребывает там более недели. На другой день в 5 часов утра вновь был произведён осмотр бань и в разных номерах были найдены семь мужчин с женщинами, впущенные туда за плату с разрешения содержателя для непотребства». За подобные нарушения полиция вполне могла закрыть баню. Подвергались суровому штрафу и хозяева меблированных комнат «за предоставление их для полового сношения». Однако всё это мало помогало. Хозяева чаще всего откупались от полиции, а спрос на разврат и его предложения делали своё дело.

Несчастных, неприкаянных женщин можно было встретить не только возле бань, но и в Пассаже, и у любого ресторана, и на лестнице Немецкого клуба на Масленицу, где они в шляпах, грязных и неряшливых карнавальных костюмах, просили кавалеров провести их в зал. Ничейная женщина воспринималась как женщина общая.

После того как была ликвидирована Драчёвка, жрицы любви рассредоточились по городу и облюбовали бульвары. Постепенно их стали теснить и там. В начале XX века наиболее приличные проститутки, в недавнем прошлом какие-нибудь хористки, арфистки и пр., облюбовали кофейню при булочной Филиппова на Тверской. Местом их обитания стал и тротуар от этой кофейни до Елисеевского магазина. Его называли «Тротуаром любви». Получила своё название и задняя часть кофейни, которая пряталась за колоннами, стоявшими напротив входа. Окна этой части кофейни выходили во двор, и называлась она «Малинником». До появления здесь женщин кофейня была местом сбора деловых людей, которые требовали не только кофе, но бумагу и чернила. Не кофейня — а канцелярия какая-то. Хозяину это в конце концов надоело, и он запретил подавать посетителям письменные принадлежности. Решение такое было принять не трудно, поскольку все эти «писарчуки» не приносили кофейне дохода. С женщинами было иначе — они привлекали публику, что способствовало увеличению выручки. Так и дожил этот «Малинник» до самой революции.

В пьесе А. Н. Островского «Доходное место» один из персонажей говорит: «По-нашему, по-русски: мужик да собака — на дворе, а баба да кошка — дома». Для российской жизни тех лет эта поговорка была особенно к месту. Сидевшие дома купеческие жёны да дочки вели жизнь совсем не похожую на жизнь тех, кто был вынужден слоняться по улицам. Но и здесь были свои проблемы: замужество, наживание капитала и пр. Мы теперь не можем поговорить с людьми, жившими в XIX веке, но услышать их речь нам позволили литература и пресса того времени. Благодаря им мы можем услышать, например, поговорку, приводимую, видать, в пользу бедных: «Голенький-то ох, а, глядишь, за голенького Бог», услышать чью-то сплетню, сказанную довольно уверенным тоном: «Аптекарь-то у ней в „обже“ состоит», то есть хахалем её является. Мы можем узнать, как в купеческо-мещанской среде звучал упрёк ухажёра своей пассии: «Когда я любил вас, вы жантильничали» (ломались, кокетничали). Извозчик же в каких-нибудь 50–80-х годах XIX века прибавлял к словам неизвестно что значащее «тысь» («…тысь, никинь-те что-ли, барин»), или вместо того, чтобы сказать «там», украшал свою речь таким довеском, как «тамоди» («а тебя тамоди извозчик какой-то спрашивает»), или «инь», «стать». Вот отрывок из разговора купца с дочерью по поводу приглашения родителей жениха:

«Отец: Ну, инь, ладно, примем.

Дочка: Будьте уверены, папенька, кажется они люди с состоянием, две лавки имеют, так образованности у них не занимать стать».

Так говорили в середине века. О том времени многие купцы потом вспоминали с удовольствием. Казалось, всё тогда было лучше, основательнее. Взять хотя бы женщин. Вот как о них вспоминал один любитель старины в конце века: «Бывало, купчиха сидит в коляске, в ней без костей четыре пуда, а ныне тощая, не купчиха, не барыня, а так междометие какое-то. Нынче купчиха норовит тоже куриный суп да котлету есть, как и господа, а в старину она щи кушала, лапшу, баранину, пирог, лапшевник, крупеник Бывало, по семь-восемь перемен за обедом было. А спали разве так? Ноне матрац, постель блином, а тогда перины были пуховые, без стула и не влезть на постель, ну и отъедались. Купеческая дочка — это булка сдобная, атлас на пуху, а теперь сухари, килька ревельская». В старину у купеческих дочек надо сказать, и походка была совсем особенная. Истинная купеческая дочка ходила как бы на гусиных лапках — носками вместе, пятками врозь.

Непременной фигурой купеческого быта являлась сваха. Немало грехов на душу приходилось им брать, чтобы обеспечить себе достойное пропитание. Надувательства и обманы, к которым они прибегали при сватовстве, расписывая прелесть характеров, необъятность богатств и весомость достоинств своих клиентов, в конце концов, поселяли немало раздоров и несогласия в сосватанных ими семьях, когда обнаруживалось, что сваха кое-что, мягко говоря, преувеличила.

О процедуре сватовства в воспоминаниях Варенцова рассказывается следующее: после того как сваха распишет матери жениха невесту, отец его начинал собирать справки о невесте через знакомых, подкупленную прислугу и церковных богаделок которые знали все домашние сплетни. Если слова свахи хоть частично находили подтверждение, между родителями жениха и невесты начинались переговоры, потом устраивались смотрины в местах, подходящих для обеих сторон. Если все были довольны, то через сваху заводили переговоры о деньгах и приданом за невесту. Заканчивались переговоры составлением так называемой «Рядной записи». Начиналась она с молитвы «Во имя Отца, Сына и Святого Духа», а затем шёл перечень имущества: иконы, столовое серебро, драгоценные украшения, меха, одежда, постельное бельё с указанием, какие кружева и прошвы, подушки, одеяла, дамские халаты, халат жениху и пр. После этого жених и его родители посещали дом невесты. Попив чая, жених и невеста удалялись в гостиную, а старики, оставшись за столом, подтверждали переговоры о приданом, потом вставали, крестились на иконы, целовались и поздравляли друг друга, приглашали молодых, поздравляли их, целовали, пили шампанское и назначали день венчания, которому предшествовала помолвка. В одной из парадных комнат в переднем углу перед иконами ставили стол, на него — иконы Спасителя и Божьей Матери и ковригу чёрного хлеба с серебряной солонкой в середине, священник читал молитвы, после чего молодые целовали иконы, которые держали родители, и самих родителей. После этого начинался бал. Сначала танцевали полонез, потом вальс, польку, кадриль и в конце мазурку. После помолвки жених ежедневно навещал невесту, дарил ей конфеты и даже бриллианты, а также флёрдоранж — искусственные цветы апельсина. Приближённый отца невесты отвозил сундуки с приданым в дом жениха, отдавая ключи от них его родителям. Дней за десять до свадьбы рассылались приглашения. В день свадьбы перед отъездом жениха в церковь два его шафера ехали с букетом белых цветов к невесте. За ними — свадебная четырёхместная карета, запряжённая цугом, с мальчиком-форейтором, который пронзительно кричал: «Па-ади!» Родители их ещё раз благословляли образом, целовали и крестили. Потом мать с невестой и её близкой подругой и мальчиком с иконой садились в карету. При входе в церковь жених становился справа, а невеста — слева. Священник подводил жениха к невесте и потом их обоих к аналою и ставил на цветной коврик Считалось, что тот, кто первый ступит на коврик и будет главным в семье. Вернувшись домой, муж и жена трапезничали, так как до венчания им есть не разрешалось.

На другой день после свадьбы приходила сваха. Ей платили от 100 до 500 рублей. Обычно после помолвки давали одну половину суммы, а после свадьбы — другую. Кроме денег дарили шаль или платье. Свахи существовали не только во времена Гоголя и Островского. Перед Первой мировой войной можно было прочесть в газете такое объявление: «Нужна сваха, имеющая знакомство среди очень богатых невест купеческого или помещичьего сословия» или такое: «Сваху ищу немедленно».

Купеческие и мещанские семьи ещё долго хранили верность старым обычаям и привычкам: не садились за стол без молитвы, были суеверны. Они, например, избегали встречи со священником на улице. Если же такая встреча всё-таки происходила, то они старались задеть батюшку рукой или платьем, что, по поверию, предохраняло от несчастья. По понедельникам и тринадцатым числам они не заключали сделок Страх смерти заставлял людей бояться разбитого зеркала, трёх зажжённых свечей в одной комнате, бежать, придя с похорон, к изразцовой печи и прикладывать к ней руки даже летом, не садиться за стол в количестве тринадцати человек Они не передавали ключ из рук в руки, считая, что это к ссоре, а когда на обеденном столе опрокидывалась солонка и высыпалась на скатерть соль, то солонку выбрасывали в форточку, чтобы не было скандала. Такая предосторожность объясняется тем, что люди боялись разлада в семье: он грозил разорением дома и домочадцев. Люди жили замкнуто, сходиться и расходиться супругам, как теперь, было не принято. Особенно переживали за судьбу семьи и детей женщины. Они были готовы на многое для того, чтобы узнать, что их ждёт, как к ним относится муж, не изменяет ли он и пр. Не удивительно, что купчих, как мухи, облепляли всякие гадалки, «святые» и юродивые. Появлялись в Москве «странницы из Египту», которые мылись с купчихой в бане три часа и натирали её египетской мазью, купленной у «евнуха турецких пирамид за 50 целковых» для того, чтобы та все мужнины помыслы могла узнать. Немало было в Москве и других мошенников и проходимцев.