Последние капли вина - Мэри Рено

– Его убили из-за женщины. Как еще мог умереть Алкивиад?

Другой добавил:

– Он держал ее у себя в доме, и мужчины из ее семьи ополчились на него. Их было шестеро на одного, но, похоже, ни один не рвался быть первым. Они бросили факелы на соломенную крышу, пока он спал. Он проснулся, сбил огонь одеялом и выбрался вместе с девушкой; а после кинулся на них голый, с одним мечом, а вместо щита намотал на руку плащ. Ни один из них против него не устоял бы, они его засыпали стрелами с двадцати шагов при свете пожара. Тут ему и настал конец.

Не раз в походе он приходил и подсаживался к нашему сторожевому костру поесть, очистить тело и умаститься. Он гордился своим телом, глянцево-смуглым, чистым, как хорошая пища, и своими светлыми волосами; единственной отметиной на нем был старый белый шрам от копья, да еще иногда след женского любовного укуса. Я видел его глаза, сонные, голубые, в свете рассыпающихся углей. "Ну, кто нам споет перед сном? Пой, Алексий. "Я любил тебя, Аттита, я любил давным-давно". Эту спой".

– Что это за девушка была? - спросил Лисий у хиосца.

– Не знаю, из какого она города. А звали ее Тимандра.

– Так она же была с ним еще на Самосе. Она была гетерой.

– Не знаю уж, кто там она была, - отвечал хиосец, - но она его похоронила. Завернула в свой пеплос и продала браслеты, чтобы похоронить как положено. Ну что тут скажешь, удача переменчива, сами знаете. Взращен Периклом, выставил семь колесниц на скачки в Олимпии и похоронен шлюхой.

Потом Лисий говорил мне:

– Даже если у этой девушки и были отец и братья, так они давным-давно бросили искать ее. И мужи, мстящие за честь семьи, проявляют побольше отваги, а иначе просто остаются дома. Но наемные убийцы берут деньги не за то, чтобы проливать свою кровь. Во Фригии… да, должно быть, он и вправду собирался к Артаксерксу. Я все гадаю: это царь Агис приказал или надо искать заказчика поближе к дому…

По всему Пирею и наверху, в Городе, люди на улицах заявляли, что Алкивиад не умер. Кое-где в бедных кварталах так твердили и через год с лишним. Но "Тридцать" радовались, словно избавились от страха.

Однажды я вернулся домой с усадьбы, где мы собирали первый небольшой урожай. Оливы снова выбросили сильные побеги; одна, опаленная лишь наполовину, даже дала плоды. Я принес собранное домой и вошел со словами:

– Отец, посмотри!

Его голос отозвался изнутри:

– Что там такое?

Я снял со спины корзину и прошел дальше, уже притихший. Он сидел за столом для письма, разложив папирусы.

– Присядь, Алексий. Мне надо кое-что сказать тебе.

Я подошел и сел рядом, глядя ему в лицо.

– Вот это, - сказал он, - документы на поместье. Это - документы на наши земли на Эвбее; сегодня - пустой мусор, но будущего человеку знать не дано. Долгов у меня нет. Гермократ еще должен нам арендную плату за четверть года и теперь уже в состоянии заплатить.

Я посмотрел на разложенные по столу папирусы и понял, что это значит.

– Отец…

– Не перебивай, Алексий. Кидилле, после ее долгой службы, следовало бы завещать свободу. Я ничего не стал писать, но высказываю тебе свою волю на словах: когда наше состояние позволит, найди ее, если сможешь, и выкупи. Выбор времени для этого я доверяю твоей чести и здравому смыслу. Не выдавай свою сестру Хариту замуж, пока ей не исполнится пятнадцать лет. Алкифрон из Ахарн имеет подходящего сына и земли рядом с нашими; но времена сейчас ненадежные, так что и это я должен оставить на твое усмотрение.

Я слушал, пока он не закончил.

– Ты знаешь, отец, я сделаю все, как ты просишь; да отдалит это бог от нас. Но что случилось?

– Так ты, выходит, не слышал еще, что сегодня умер Ферамен?

– Ферамен?!

Даже в смерть Алкивиада я поверил бы скорее; он был акробат, как однажды выразился Критий, а акробат знает, что однажды либо канат лопнет, либо меч соскользнет. Но Ферамен был хитер как горный лис, который ничего не делает напоказ и не выкопает себе нору без второго выхода.

– Убит, - сказал отец, - убит Советом Тридцати под маской закона.

Он приподнял свободную плитку в углу, так хорошо подогнанную, что я никогда и не замечал ее, и положил завещание в ямку.

– Если, когда ты придешь за ним, найдешь здесь и другие папирусы, сожги их, но сначала прочитай. Я желаю, чтобы ты знал: твой отец не примирился с тиранией.

– Я никогда и не думал так, отец. Лишь по моей вине ты не знаешь меня как следует.

И я попытался рассказать ему, чем занимаюсь. Но он был вовсе не рад услышать, что я завел связи в Пирее.

– Уж лучше бы ты тратил время на флейтисток. Думаю, ничего хорошего не выйдет, если ты отправишься в море и будешь путаться со всякими подонками.

– Отец, давай поговорим об этом позже. Но что случилось сегодня?

– Критий предъявил Ферамену обвинение в измене. Тот в своей защитительной речи не отрицал, что противился Совету в достижении ныне поставленных целей. Он, в свою очередь, смело обвинил Крития, что тот предает принципы аристократии, то есть правления лучших, а вместо этого устанавливает тиранию. Сейчас нет времени пересказывать его слова, но более умной речи я никогда не слышал. Под конец ему шумно рукоплескал весь Совет, кроме самых оголтелых крайних. По поводу нашего приговора не могло быть ни сомнений, ни дальнейших слушаний; он посадил Крития на скамью подсудимых у него же в зале. Но тем временем на открытом для народа этаже собралась толпа молодых мерзавцев. Прежде чем мы успели проголосовать приговор, они начали кричать и размахивать ножами: люди без роду, без племени, безработные метеки, воины, изгнанные за трусость, - все те, кто занимается ремеслом наемного головореза за деньги или по склонности. И тут Критий заявил, что эти люди пришли сообщить нам волю народа. Ну, те из нас, кто стоял лицом к лицу с боевыми линиями спартанцев, видели людей и поважнее. Мы требовали голосования. Тогда Критий напомнил нам, что право на настоящий суд имеют только "Три тысячи" - и подняв список, вычеркнул оттуда имя Ферамена.

Я угрюмо подивился, что никто раньше не подумал о таком простом выходе. А отец продолжал:

– Он был признан виновным на месте, приказом "Тридцати", его потащили от самого алтаря Священного Очага, а он кричал, требуя справедливости от богов и людей… Он любил тебя, Алексий, когда ты был маленьким, и потому, полагаю, ты будешь рад услышать, что умер он достойно. Когда ему поднесли ядовитое зелье, он выпил его единым духом, все, кроме осадка - а осадок выплеснул и сказал: "А это - за Крития Прекрасного". Даже охранники рассмеялись.

Он умолк. Я спросил, не сводя с него глаз:

– Отец, но откуда ты все это знаешь?

– Я был с ним. Он был мне другом эти тридцать лет. Юношами мы вместе служили в Страже. Вначале было решено, что Городом станут управлять благородные люди. И если Критий об этом забыл, то, думаю, это не значит, что должны забыть и остальные.

Он глянул на плитку, под которой было спрятано завещание, и придавил ее ногой.

– На святилище Аполлона в Дельфах, где находится пупок земли, написано: "Ничего слишком". Одна крайность порождает другую. Я пытался дать тебе достойное образование; но и ты тоже, вместо того, чтобы при виде тирании научиться избегать любых крайностей, сумел лишь кинуться в противоположную крайность. А человек, подобный Ферамену, который много раз рисковал жизнью и отдал ее в конце концов ради дела умеренности, ничего не получил за это, кроме недостойного прозвища. Полагаю, тому есть какая-то причина. Что ж, теперь он мертв. Совет не чинил препятствий, когда я попросил дозволения посетить его в тюрьме. Критий сказал, что они будут рады знать его друзей.

Я раскрыл рот - не знаю, что уж собирался сказать; но я видел, что он считает меня дураком, и это связало мне язык.

– Отец, до ночи ты должен исчезнуть из Города. Я схожу за наемным мулом, на котором езжу в поместье, на это никто не обратит внимания. Ты поедешь в Фивы?

– Я поеду на свою землю, - ответил он. - Какой-то там Критий не отправит меня скитаться за границей подобно беглому рабу. За сто лет и даже более до того, как у нас появилось жилье в Афинах, эта усадьба была нашим домом. Жаль, что мы покинули ее. Людям лучше наблюдать смену времен года и творить добро на земле, чем сбегаться в города, где они круглый день слушают шум и крики друг друга и забывают богов. Ахарны достаточно далеко.

– Сомневаюсь. Я умоляю тебя уехать в Фивы. Сейчас фиванцы ненавидят Лисандра больше, чем когда-либо ненавидели нас; они поклялись не выдать ему ни одного афинянина. Некоторые из лучших наших людей уже там. - Я хотел назвать Фрасибула, но вовремя спохватился. - Я и сам бы туда уехал, если бы не урожай. Оставь усадьбу на меня, я обо всем позабочусь.

Наконец он неохотно буркнул, что поедет в Фивы.

– Сестру свою отведи в дом Крокина, - добавил он. - Он, хоть всего лишь двоюродный брат, помнит родственные чувства; он сам предложил мне взять ее. Я позаботился об оплате затрат на ее содержание.