Последние капли вина - Мэри Рено

Потом принялись расспрашивать о последних новостях из Города. Темноволосый спросил:

– Скажите-ка мне, умоляю, может ли человек беседовать с другим, которого он не видит и не слышит?

Его тон подсказал мне, что он учится философии, и я ответил с улыбкой:

– Просвети мою темноту, лучший из мужей.

– Ныне может, если он фиванец, ибо наш последний закон гласит, что, когда мы встречаем вас, афинян, пересекающих горы с намерением взять в руки оружие против тиранов, мы вас не должны ни видеть, ни слышать; и совершенно правильно.

– Однако, - добавил светловолосый, - наткнувшись на вас, спящих, мы забыли на миг, что вы невидимки, и сказали себе: "Вот двое старых друзей, таких же, как мы, и ради дружбы мы должны принять их". Видите ли, мы с Кебетом принесли клятву Иолая год назад в этот же день. Меня зовут Симмий.

Мы представились и выразили похвалы их долгой дружбе. По виду трудно было бы сказать, кто из них старше, если бы не то, что Кебет, смуглый, все еще был с мальчишескими волосами. Пока мы ели, поднялось солнце, повернулось и улеглось над туманом долины. Симмий сказал:

– Наш учитель Филолай, пифагореец, считает, что солнце - это большое круглое зеркало, отражающее, словно полированный щит, центральный огонь Вселенной. Но почему огонь этот красный на восходе и белый в полдень, мы не можем себе объяснить, верно ведь, Кебет? А как объясняют солнце афинские философы?

– Объяснений почти столько же, сколько философов, - отвечал Лисий. Но наш учитель говорит, что природа Гелиоса - это тайна бога, а первым долгом человека является познать самого себя и искать источник света, озаряющего его собственную душу. Мы не едим все, что попадется на глаза, но должны разобраться, что пойдет на пользу нашему телу. Так же и с разумом.

– Это справедливо, - согласился темноволосый Кебет. - Разумная душа человека - это струна, колеблемая всеми его частями, подобно тому как музыка сфер - это струна небесных тел. Если не соразмерять промежутки между щипками, толку будет не больше, чем от расстроенной лиры. Так учит нас Филолай.

– Но только он скоро собирается обратно в Италию, - сказал Симмий, - и тогда мы останемся без учителя, потому что никакой другой здесь нас не устраивает. А наши отцы не отпустят нас в Афины, пока там у власти тираны; так что, сами видите, у нас есть свои причины желать, чтобы их не стало. Расскажите нам еще о том учителе, к которому вы ходили. Может ли он сказать что-нибудь новое о природе души?

Под конец они навьючили наши заплечные мешки на лошадей, а сами шли вместе с нами, разговаривая, до самых Фив. В эту ночь мы спали на застольных ложах в гостевой комнате у отца Симмия. У него жили двое или трое афинян, а дом отца Кебета был уже полон. Повсюду нас встречали дружески, трудно было поверить в обиды прежних дней. Фиванцы объясняли, что вдоволь насмотрелись лисандровой олигархии, при которой наихудшие люди управляют, пользуясь наихудшими средствами ради достижения наихудших целей; сейчас друзьями свободы были не фиванцы и афиняне, а все эллины равно.

На следующий день мальчики хотели повести нас послушать Филолая, но мы извинились, объяснив, что должны вначале повидать Фрасибула. Все было, как в старые времена, - мы зашли в простую винную лавку и увидели, как он, выпростав из-под стола длинные ноги, поднимается и шагает нам навстречу, и карие глаза на темном худом лице глядят с теплом и прямотой.

– Люди с Самоса! - воскликнул он. - Самая лучшая новость этого дня!

Примерно через неделю мы покинули Семивратные Фивы - но не одни.

Мы вышли в багровом свете заката - отряд из семидесяти мужей. Щиты наши были покрыты, доспехи отделаны бронзой и смазаны темным маслом. Все мы, в каком бы виде ни пришли из Аттики, имели сейчас тяжелое вооружение нас снабдили им фиванцы. Перейдя границу, мы сложили алтарь и принесли жертвы Афине Палладе и Зевсу Царю. Предзнаменования были хорошими.

Солнце уже село, но в небе висела маленькая луна, и света ее хватало, чтобы не свернуть себе шеи в горах. Позже она закатилась, и это было хорошо. В ее угасающем свете мы дошли до места, где перевал лепится на отроге горы; напротив находится долина и подъем, а на подъеме - каменная крепость Фила, обращенная спиной к обрыву большого ущелья, а лицом - к Фиванской дороге.

Мы спустились в долину, двигаясь гуськом по узкой тропе; на дне ее протекает ручей, бегущий из родника на горе, очень чистый, с хорошей питьевой водой. Там мы подождали, пока разведчик прокрался под стены. Он вернулся через час. В крепости стоял лишь небольшой гарнизон мирного времени, радующийся безделью - ведь спартанцы ушли. "Они выкрикивают друг другу слова пропуска и отзыва так громко, будто здороваются на Агоре", заметил разведчик.

К главным воротам мы подобрались как раз перед сменой часовых. Луна уже зашла. Кто-то назвал пропуск; когда ворота открылись, мы удерживали их, пока не ворвались остальные. По чистому везению, потайная калитка со стороны ущелья, через которую выбрасывают мусор, была оставлена без охраны; обрыв там крутой, но кое-кто из наших горцев сумел подняться по нему.

Никогда я не видел защитников укрепления в таком смятении. Поняв, кто мы и что, они почти не сопротивлялись. Командир их, заботясь о своем добром имени, бросился в бой; но Фрасибул перехватил его, оттеснил, не нанося ран, и, прижав щит к щиту, спросил, почему он так старается поддержать свою честь перед правителями, у которых самих никакой чести, когда мог бы заслужить бессмертную славу освободителя. В конце концов не только командир, но и добрая половина остальных принесла нам клятву верности - и выглядели они при этом, по-моему, на целых пять лет моложе и веселее. Остальных мы продержали связанными до рассвета, пока не сможем увидеть, куда они пойдут, а потом отпустили, оставив себе их оружие.

Позже мы с Лисием, неся утренний караул на стенах, наблюдали восход солнца. Оно поднялось, красное и пурпурное, ибо уже надвигалась зима и в воздухе пахло морозцем. Вершины окрасились золотом, но внизу под нами большое ущелье Филы, которое зовут Поглотитель Колесниц, было сплошной рекой непроглядного тумана. Свет распространялся, туман рассеивался; далеко за устьем ущелья мы видели Ахарнскую равнину, прошитую ниточкой дороги, а в конце дороги тускло светились стены и крыши Афин. В середине Верхний город, словно алтарь, поднимал жертвы к богам. Долгое время мы смотрели молча, а потом Лисий сказал мне:

– Я думаю, мы видим настоящий рассвет.

Глава двадцать седьмая

На второй день после этого мы увидели со стен войско афинян.

Небо было безоблачное, голубое, как яйцо дрозда. Они, конные и пешие, тянулись вдоль дороги, словно бусинки, нашитые на ленту, на глаз почти не двигаясь; потом горы скрыли их. Уже перед самым закатом мы увидели их совсем рядом, на перевале. Мы смотрели, как обкладывает нас линия людей: сперва одной ниточкой, потом шнуром, потом веревкой, толстой, как корабельный канат-стяжка. Я думаю, в тот вечер перед Филой расположились пять тысяч человек. По вьючной тропе тянулся обоз, везущий для них пищу. Когда она закончится, подвезут еще. А у нас было лишь столько, сколько запасли на полсотни человек, да и то уже частично съедено.

Они разожгли костры, стали лагерем на ночь и натянули шатры для начальников. Сами "Тридцать" были здесь. Все мы теперь видели, что нам, похоже, пришел конец. Но ни один из нас, думаю, не променял бы сейчас Филу на Афины. Под нашей восточной стеной лежало Ущелье Колесницы, так далеко внизу, что сосны по бокам его казались щетиной. Открытая пока что дверь, через которую можно будет уйти на волю, когда кончатся припасы.

Всю ночь звезды ярко сияли вверху над нами, а сторожевые костры ярко горели внизу. Рассвет наступил ясный. С ним появился глашатай, который проорал нам приказ сдаться Совету. Мы посмеялись и ответили, как кому хотелось. У подножия холма кое-кто из всадников наблюдал за чисткой своих лошадей - богатые молодые люди, отправившиеся в поход по-благородному. Двое-трое подошли поближе и принялись с насмешками вызывать нас спуститься вниз.

– Нет, - кричали мы в ответ, - вы к нам поднимайтесь. Окажите честь дому. Осчастливьте нас.

Внезапно десятка два вскочили на коней и погнали на гору; может, просто порисоваться, может, надеялись добраться до стен и сломать ворота.

Фила хорошо приспособлена для метания дротиков. Я, стоя на стене, наметил себе одного, который приближался прямо подо мной. Там нашлась бы еще пара подходящих, но я выбрал именно этого, чтобы наказать за наглость: хорошо сложенный, он сидел на лошади, как будто врос, и демонстрировал ее резвость.

Он тоже был вооружен дротиком. Поднимаясь на холм, он приготовился метнуть его, но сверху вниз бросок получается сильнее. Он увидел меня; мы прицелились одновременно, а потом, за миг до броска, он вдруг осадил коня, страшно пораженный, как будто я уже попал в него. Лошадь почувствовала его испуг и поднялась на дыбы, испортив мне прицел. Пока он боролся со своим скакуном, шлем у него съехал, и он сбил его на затылок, чтобы хоть что-то видеть. Это был Ксенофонт! Он сидел на приплясывавшей лошади, подняв голову, и какой-то миг мы пристально смотрели друг другу в глаза. Потом он ускакал за поворот стены, и больше я его не видел.