Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Россия почти вся крестьянствовала. Ни тяжёлой промышленности, ни машиностроения, ни многого прочего, что могло бы противостоять мощи Запада.
Тебе это известно. Скажу о другом. Представь российскую деревню с единоличным семейным хозяйством, пусть даже крепким, в условиях всенародной войны. Мужики из хозяйства ушли, на войну взяты. Конское поголовье мобилизировано. Машин в семейном хозяйстве нет. Осталась полоса земли, бабьи да детские руки. Что взрастишь ими? Себя не прокормить, не то что армию, страну.
Вот тебе взгляд другого, исторического масштаба на коллективизацию, на колхозы, совхозы, на жёсткость, жестокость государственной политики.
Сталин, те, кто был с ним, просчитывали необходимости и возможности наступающих событий. Этого у Сталина не отберёшь. Точно так же в индустриализации. В обязательном всеобщем образовании, в создании отраслевых кадров. Методы были особые, сталинские, непреклонные. Но без осуществлённого мы бы не выстояли. Нынешние поколения не представляют, что было бы тогда с людьми, со всем земным миром. Для них это некая умозрительная абстракция. Так же как нам, в своё время, трудно было представить жестокости монголо-татар, сажавших на колы вкруг городов предков наших, русичей. История обрекла нас на жестокий и героический марш. И мы сумели, - за десять лет прошагали столетие! Сталина, как историческую личность, думаю, точнее других определил один из ярых его врагов. «Сталин принял Россию с сохой, оставил – с атомной бомбой». Слова Черчилля, наверное, знаешь. А вот этого можешь не знать… - Арсений Георгиевич не без труда поднялся, неспешными шагами, как ходят все старые люди, подошёл к книгам. Алексей Иванович уже обратил внимание на десятка два книг, свободно расставленных по всему пространству полок, похоже, остаток былой домашней библиотеки. Мемуары маршалов Великой Отечественной войны, Гальдер, Черчилль, «Диалектический материализм» Сталина, скромное, довоенное издание. Разрозненные, видимо, специально отобранные, тома Ленина, Л. Толстого, М. Горького, Пушкина, Пришвина, «Горячий снег» Бондарева. Осталось, как можно было предположить, то, что входило в круг нынешних раздумий ещё ясного и сильного ума Арсения Георгиевича.
Степанов вернулся в кресло, постукивая пальцами по обложке небольшой книжонки:
− Знаком ли, Алексей, с откровениями мистера Алена Даллеса? Давненько изложил он программу уничтожения России. Ещё в сорок пятом, победном. А воплощается его программные разработки теперь в годах девяностых. Циничные, страшные в своей обнажённости мысли! Хотя, что тут удивляться, - на мир смотрит безжалостно, глазами того класса, который представляет.
Арсений Георгиевич в явном волнении извлёк из нагрудного кармана очки, надел на поблёскивающий каплями пота нос, заправил дужки за уши.
− Слушай, Алексей. О яде парламентаризма, о людях, живущих в самой России и готовых способствовать разрушению страны изнутри, прочтёшь сам. Книжицу возьмёшь с собой, чтоб беспокойство не оставляло тебя. Послушай лишь небольшой кусочек о нравственности, которая, как я понимаю, для тебя едва ли не смысл жизни. Слушай!
«… Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдём своих единомышленников, своих помощников и соратников в самой России…» Обращаю твоё внимание, Алексей, на слова: «…незаметно подменим», «…заставим верить», и «найдём помощников в самой России». Он уже тогда предвидел возможность сосредоточения средств массовой информации в руках тех, кто будет заставлять российский народ верить в фальшивые ценности. Причём, если он «их», то есть наши ценности, намерен был подменить фальшивыми, то косвенно признал, что ценности наши, социалистические, - подлинные. Пошли дальше. «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по-своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы, постепенно вытравим их социальную сущность. Отучим художников, отобьём у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубине народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого…»
− Слышишь, Алексей? Честность и порядочность станут пережитком! Россию-Матушку хотят сделать безнравственной девкой! Дальше ещё страшнее. «Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, - всё это мы будем ловко и незаметно культивировать…»
Алексей Иванович с трудом сдерживая отвращение к услышанному, чертыхнулся.
Степанов глянул поверх очков:
− О чём ты, Алексей?
− Всё о том же, Арсений Георгиевич. – Прежде инквизиция сжигала на кострах прозорливцев, чей разум опережал время. Теперь даллесы по их методике разрабатывают программу одичания народа.
− Нет, Алексей, всё это пострашнее средневековых костров. Тогда за разум расплачивались единицы. Теперь стараются в пепел превратить весь русский народ… Но дослушай. Мне кажется, здесь вот - о тебе. «И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище. Найдём способ оболгать их и объявить отбросами общества…»
Арсений Георгиевич задрожавшими руками швырнул книжонку на столик. Дышал тяжело, будто только что проделал тяжёлую работу. На глыбистом его лбу багрово проступил давний, с времён гражданской войны, рубец, - памятный след белогвардейской сабли.
− Погоди, маленько, отдышусь, - сказал он. Достал из нагрудного кармана тюбик, бросил в рот таблетку. – Трудно сердцу выдержать такое… - Прикрыв глаза, он сидел некоторое время в неподвижности, расслабив руки, наконец, глубоко вздохнул, прокашлялся, высвобождая голос.
− Даллесовскую задумку хаоса в России, - заговорил он медленно, - готовились осуществить сорок лет. И вот сотворили – хуже Смутного времени!.. Поражаюсь, как точно просчитал Даллес эволюцию нашего партийно-государственного устройства. В сильных сторонах государственной системы, возвысившей Россию, давшей нам возможность выстоять и победить, он разглядел возможность будущего её саморазрушения. Да-да, достоинства, продолженные за границы разумного, неизбежно оборачиваются в свою противоположность! Такова диалектика, Алексей. Созданная государственная структура подходила под крупную исторически мыслящую личность. Сталин был такой личностью. Собственно, под себя он и создавал всю партийно-государственную систему. Но что по силам Атланту, не смогли удержать Кариатиды.
На одном из заседаний Политбюро Сталин с горечью проворчал: «Умру,
