Большие надежды (без указания переводчика) - Чарльз Диккенс

Мы почли за лучшее, чтобъ онъ оставался въ своихъ собственникъ комнатахъ и потому провожая насъ, онъ вышелъ только на площадку лѣстницы передъ своею дверью и свѣтилъ намъ, протянувъ руку со свѣчею черезъ перила. Оглянувшись, чтобъ взглянуть на него въ послѣдній разъ, я невольно припомнилъ первую ночь по его пріѣздѣ когда мы находились въ обратномъ положеніи и когда я не подозрѣвалъ еще, что мнѣ когда-нибудь будетъ такъ тяжело и грустно съ нимъ разставаться, какъ теперь.

Старый Барлэ продолжалъ ворчать и божиться, когда мы проходили мимо его дверей; онъ, повидимому, и не переставалъ, да и не намѣренъ былъ перестать. Сойдя съ лѣстницы, я спросилъ Герберта: удержалъ ли нашъ жилецъ имя Провиса. Онъ отвѣтилъ, что, конечно, нѣтъ; жилецъ называется теперь мистеромъ Кэмбелемъ. Онъ также объяснилъ мнѣ, что всѣмъ въ домѣ было только извѣстно, что мистеръ Кэмбелъ оставленъ на его (Герберта) попеченіи, и что потому его личные интересы требуютъ, чтобъ мистеръ Кэмбель былъ бы всегда подъ тщательнымъ присмотромъ и велъ бы самую отшельническую жизнь. Поэтому, когда мы вошли въ гостиную, гдѣ мистрисъ Уимпель и Клара сидѣли за работой, то я ни слова не сказалъ объ участіи, которое я питаю къ мистеру Кэмбелю.

Когда я распрощался съ хорошенькою черноглазою дѣвушкою и доброю женщиною, еще не потерявшею вкуса къ невиннымъ продѣлкамъ неподдѣльной любви, то даже старый Грин-Копперовъ канатный заводъ показался мнѣ совсѣмъ инымъ. Старый Барлэ могъ быть старъ, какъ горы, и могъ ругаться и божиться, какъ дѣлая армія солдатъ; но въ этомъ домѣ, у чинковскаго бассейна, было довольно молодости и свѣтлыхъ надеждъ, чтобъ наполнить его до краевъ. Мнѣ пришла въ голову Эстелла и наше прощанье, и я пошелъ домой совершенно-грустный.

Все было такъ же спокойно въ Темплѣ, какъ и всегда. Окна, когда то занимаемыя Провисомъ, были теперь темны и угрюмы, и никто не прогуливался въ Гарденъ-Кортѣ. Два, три раза прошелъ я мимо фонтана, прежде чѣмъ войти домой. Гербертъ, возвратившись, подошелъ къ моей постели — потому-что, усталый и нравственно измученый, я тотчасъ же легъ въ постель — отрапортовалъ мнѣ тоже самое. Отворивъ затѣмъ одно изъ оконъ, онъ выглянулъ на улицу, ярко освѣщенную луною, и объявилъ мнѣ, что тротуаръ былъ такъ же пустъ, какъ любая церковь, въ этотъ часъ.

На слѣдующій день, я отправился покупать лодку. Дѣло было скоро улажено и лодка покачивалась у лѣстницы Темпля; я могъ быть въ ней въ одну или двѣ минуты. Я принялся разъѣзжать по рѣкѣ для практики, иногда съ Гербертомъ, иногда одинъ. Я часто выѣзжалъ въ холодъ, дождь и снѣгъ, но, послѣ нѣсколькихъ разъ, никто и не обращалъ за меня вниманія. Сначала, я держался выше Блякфрайярскаго моста, но потомъ, когда часы прилива миновали, принялся ѣздить къ Лондонскому мосту. Въ то время, стоялъ еще старый Лондонскій мостъ и, въ извѣстныя времена прилива, ѣздить тамъ было довольно опасно, и потому онъ пользовался дурною славою. Но приглядѣвшись, къ тому, какъ дѣлали другіе, я скоро пріучился „пролетать“ подъ мостомъ и уже начиналъ разъѣзжать между кораблями, около Пуля и внизъ до Эриѳа. Въ первый разъ, что я проѣхалъ мимо набережной Мельничнаго Пруда, я гребъ вмѣстѣ съ Гербертомъ и мы оба видѣли, какъ спустилась стора на окнѣ выходившемъ на востокъ. Гербертъ рѣдко бывалъ тамъ менѣе трехъ разъ въ недѣлю и всякій разъ приносилъ мнѣ хорошія извѣстья. Но все же было довольно причинъ опасаться, и я не могъ отдѣлаться отъ мысли, что за мною слѣдятъ. Разъ, что мысль эта овладѣетъ человѣкомъ, она преслѣдуетъ его, какъ призракъ; трудно счесть въ сколькихъ невинныхъ людяхъ я подозрѣвалъ шпіоновъ.

Однимъ словомъ, я постоянно дрожалъ за безразсудство человѣка, котораго теперь, приходилось прятать. Гербертъ иногда говаривалъ мнѣ, что ему всегда пріятно смотрѣть въ сумерки на рѣку и думать, что она течетъ къ Кларѣ со всѣмъ, что она несетъ на своихъ волнахъ. Но я съ ужасомъ думалъ, что она течетъ и къ Магвичу, и, что черныя пятны на ея поверхности, можетъ-быть, его преслѣдователи, которые быстро, но безъ шуму, плывутъ, чтобъ накрыть и схватить его.

XLVII

Прошло нѣсколько недѣль — все шло по старому безъ малѣйшей перемѣны. Мы постоянно ждали Уемика, но онъ не являлся. Если бъ я не зналъ его внѣ Литель-Бритенъ и не бывалъ никогда въ замкѣ, то могъ бы усомниться въ немъ, но теперь подобная мысль и не приходила мнѣ въ голову.

Мои денежныя дѣла принимали довольно угрюмый видъ, и многіе кредиторы уже настоятельно требовали уплаты долговъ. Я самъ даже начиналъ нуждаться въ деньгахъ (я разумѣю въ карманныхъ деньгахъ) и пособлялъ этой бѣдѣ, превращая въ звонкую монету кой-какія, совершенно излишнія мнѣ, драгоцѣнности. Но я считалъ безчестнымъ брать деньги у моего благодѣтеля, особенно въ теперешнемъ, нерѣшительномъ состояніи моихъ мыслей и плановъ. Потому я, не открывая, возвратилъ ему бумажникъ черезъ Герберта, прося его беречь бумажникъ у себя. Я чувствовалъ какое-то особенное удовольствіе, не знаю, было ли оно естественное или искуственное — что еще ни разу не пользовался его щедротами послѣ того, что онъ открылся мнѣ.

По-мѣрѣ-того, какъ время летѣло, меня начинала преслѣдовать мысль, что Эстелла уже должна быть за-мужемъ. Боясь встрѣтить подтвержденіе моихъ опасеній, я сталъ избѣгать газетъ и просилъ Герберта (которому я разсказалъ наше послѣднее свиданіе) никогда не говорить о ней. Отъ чего я такъ крѣпко держался за этотъ лоскутокъ пестрой ткани моихъ надеждъ, которая вся была разодрана и разметана по вѣтру? Право не знаю отчего, и вы, читатели, дѣлали такія же несообразности въ прошломъ году, въ прошломъ мѣсяцѣ, можетъ-быть, на прошлой недѣлѣ?

Жизнь моя въ то время была самая несчастная; главный предметъ моего безпокойства, господствовавшій надъ всѣми другими, подобно острой вершинѣ, возвышающейся надъ грядою горъ, никогда не выходилъ у меня изъ головы. Несмотря на то, что не было никакихъ новыхъ поводовъ къ страху, я каждое утро вскакивалъ съ постели съ свѣжими опасеніями, что онъ вѣрно открытъ и схваченъ; ночью я со страхомъ прислушивался въ шагамъ Герберта и мнѣ казалось, что онъ ускоряетъ ихъ, спѣша сообщить мнѣ недобрыя вѣсти. И такъ проходили ли и ночи въ постоянномъ страхѣ и неизвѣстности. Осужденный на бездѣйствіе и постоянное безпокойство, я продолжалъ разъѣзжать въ своей лодкѣ, ждалъ и дожидался.

Иной разъ, когда во время прилива, спустившись внизъ по рѣкѣ, я не могъ пробраться назадъ мимо грозныхъ арокъ и быковъ стараго Лондонскаго моста, я оставлялъ свою лодку у буяна близь таможни, откуда ее послѣ приводили обратно въ Темплю. Я дѣлалъ это съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что такимъ-образомъ береговые жители привыкали въ моей лодкѣ и моимъ поѣздкамъ, чего мнѣ именно и хотѣлось. Это бездѣльное обстоятельство породило двѣ встрѣчи, о которыхъ я намѣренъ теперь разсказать.

Однажды въ сумерки, въ концѣ февраля, я вышелъ изъ лодки на буянъ. Съ отливомъ я спустился до Гринича, и потомъ возвратился назадъ съ приливомъ. День былъ прекрасный, ясный, но когда солнце сѣло, поднялся туманъ и я долженъ былъ очень осторожно пробираться между судами. Оба раза, что я проѣзжалъ мимо его окна, я видѣлъ условный знакъ, что все благополучно.

Вечеръ былъ сырой и я продрогъ, потому рѣшился тотчасъ же подкрѣпиться обѣдомъ, и потомъ, такъ-какъ дома меня ожидали только тоска и, одиночество, я вздумалъ пойдти въ театръ. Театръ, на которомъ игралъ, хотя и съ сомнительнымъ успѣхомъ, мистеръ Уопсель, находился въ тѣхъ прибрежныхъ краяхъ, и я рѣшился посѣтить его. Я слыхалъ, что мистеръ Уопсель не-только не успѣлъ воскресить драму, но даже способствовалъ ея паденію. Изъ афишъ я узналъ, что онъ уже занималъ зловѣщую роль вѣрнаго арапа, имѣвшаго дѣло съ дѣвицею благороднаго провсхожденія и обезьяною. А Гербертъ видѣлъ его въ роли татарина, отличавшагося комическими странностями, съ лицемъ краснымъ, какъ кирпичъ, и громадною шляпою съ побрякушками.

Я пообѣдалъ въ трактирѣ, который мы съ Гербертомъ называли географическимъ трактиромъ, потому-что на каждомъ полу-ярдѣ скатерти грязными донышками портерныхъ бутылокъ были расписаны цѣлыя ландкарты; почти тоже повторялось на каждомъ ножѣ всегда запачканномъ соусомъ. Да и до сегодня, едва ли во всѣхъ владѣніяхъ Лорда мэра найдется хоть одинъ трактиръ, который былъ бы не Географическій. Послѣ обѣда я долго сидѣлъ безсознательно, разсматривая каждую крошку на скатерти и тараща глава на газовый рожокъ. Наконецъ, я пришелъ въ себя и отправился въ театръ.

Тамъ я увидѣлъ одного добродѣтельнаго боцмана, находившагося на службѣ его величества, — прекраснѣйшаго во всѣхъ отношеніяхъ человѣка (хотя бы можно было пожалѣть, чтобъ его панталоны были не такъ въ обтяжку на иныхъ мѣстахъ и не такъ мѣшковаты въ другихъ). Этотъ боцманъ, впрочемъ очень храбрый и великодушный человѣкъ, постоянно нахлобучивалъ шапки на глаза, всѣмъ маленькимъ людямъ, съ которыми имѣлъ дѣло, и слушать не хотѣлъ, чтобъ кто-нибудь платилъ подати, несмотря на свой отъявленный патріотизмъ. Онъ постоянно носилъ въ карманѣ мѣшокъ съ деньгами, очень походившій на пуддингъ въ салфеткѣ, и на эти деньги женился на молодой дѣвушкѣ; одѣтой въ какія-то занавѣски, должно быть снятыя съ кровати. По случаю этой свадьбы данъ былъ большой праздникъ и всѣ жители Портсмута (числомъ девять, по послѣдней ревизіи) высыпали на морской берегъ. Потирая свои руки, пожимая чужія и голося: «Наливай-ка, наливай!» Но какой-то смуглый матросъ, не хотѣвшій «наливать» и дѣлать то, что дѣлали другіе, и душа котораго (по словамъ боцмана) была такъ же черна, какъ и лице, подговорилъ двухъ другихъ товарищей затянуть въ бѣду все человѣчество. Этотъ умыселъ былъ такъ удачно приведенъ въ исполненіе, что потребовалось ровно полвечера, чтобъ привести все въ порядокъ, да и тогда дѣло уладилось только благодаря стараніямъ честнаго, мелочнаго торговца, съ большимъ краснымъ носомъ, въ бѣлой шляпѣ и черныхъ штиблетахъ. Этотъ догадливый человѣкъ прятался, съ рашперомъ въ рукахъ, въ большой часовой чахолъ и подслушивалъ, сидя тамъ, все, что говорили; по временамъ, онъ выскакивалъ оттуда и билъ рашперомъ по макушкѣ всякаго, кого не могъ озадачить тѣмъ, что подслушалъ. Это послужило поводомъ къ появленію мистера Уопселя (о которомъ прежде не было и слышно) въ звѣздѣ и подвязкѣ, въ качествѣ уполномоченнаго отъ адмиралтейства. Онъ объявилъ, что бунтовавшіе матросы будутъ съ мѣста засажены въ тюрьму, а нашему боцману, въ видѣ слабаго вознагражденія за его заслуги, жалуется Почетный флагъ на корабль. Доблестный морякъ, въ первый разъ растроганный, почтительно осушаетъ свои слезы флагомъ и, развеселившись, обращается въ мистеру Уопселю и, называя его «вашимъ благородіемъ», проситъ позволенія пожать ему руку. Мистеръ Уопсель милостиво, но съ достоинствомъ, соглашается на его просьбу. Послѣ этого его забиваютъ въ какой-то грязный уголъ, откуда онъ недовольнымъ взглядомъ окидываетъ публику и останавливается на мнѣ, между-тѣмъ какъ всѣ остальные принимаются плясать.