Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий

— Шеф, — зашептал толстяк. Его лицо стало похоже на морду панды, которой отдавили лапу. — А, шеф? Разве так можно?

Юра не отвечал. Он прикидывал в уме расстояние. Их разделяло примерно метра два. Стены зданий за дорогой излучали враждебный холод.

— Подойдите-ка сюда, — миролюбиво посоветовал оставшийся неназванным служитель закона. — Запишете для нас свой телефон. Сразу, как мы освободимся — пойдём осмотрим вашу машину. Тут-то вы и понадобитесь, с документами, техническим свидетельством и показаниями.

— Я лучше позвоню на горячую линию, — сказал Юра, сделав шаг назад. Он смотрел на свои ноги с изумлением, как на лучших друзей, что сговорились за его спиной и устроили какую-нибудь обидную подлянку.

Худой полицейский посмотрел на часы. Когда он поднял глаза, Юры уже не было. Толстяк дёргал его за рукав.

— Товарищ сержант! Он сбежал! Что делать-то? Догонять? Стой! — последнее слово было сказано громким голосом и адресовано, кажется, всему промокшему городу.

Сержант достал из внутреннего кармана куртки сигарету. Наклонился, торопясь щёлкнуть зажигалкой.

— Оставь. Этот малый слишком уж беспокойно себя ведёт. Мы его ещё увидим. Я его ещё увижу.

— Беспокойный, ага… я сразу понял, — толстяк нагнулся и через открытое окно взял с переднего сиденья журнал. Раскрыл его над головой, укрываясь от дождя. Он не торопился залезать внутрь. — Кто попало в такую рань не шляется, да и машины, скорее всего, никакой нет. И всё же — за что вы к с ним так? Вы же его до усрачки напугали… а как жмурика описывали, аж дрожь брала! Там же далеко не всё так страшно было. Просто огрели его чем-то по голове, натоптали рядом, бросили пару бутылок, да смылись. Мне даже показалось сначала, что он дышит. Какая ещё дыра в животе?

Он ждал ответа как высшего откровения, сверля глазами блестящую бляху на груди шефа, а потом плюнул и пошёл к обочине — отлить. Сержант не сводил взгляда с узла горизонтальных и вертикальных линей, которые неведомая паучиха скрупулёзно плела в течение не одной сотни лет.

— Потому что далеко не всё, что ты видишь своими заплывшими жиром глазами, есть истина в последней инстанции, мой обильно потеющий друг, — сказал он едва слышно. — Слишком много вокруг вещей, скрытых от взгляда недостойных, избегающих их слуха и пролетающих мимо ноздрей. Слишком много вещей, которые ещё не случились, но обязательно произойдут.

— Что? — спросил толстяк.

— Ничего. Свяжись с ребятами, узнай, что у них нового. А потом мы вплотную займёмся этой гостиницей.

Блог на livejournal.com. 13 мая, 10:02. Без названия.

…Следуя сегодня утром мимо ванной комнаты, я зашёл туда и заглянул в раковину. Это случилось против моей воли, просто произошло. Словно кто-то привязал к шее шнурок и как следует дёрнул. И за металлической решёткой слива я увидел лицо. Клянусь, как бы я ни хотел сбежать, я бы всё равно не смог оторвать от ледника раковины свои заиндевевшие руки.

Существо в сливной трубе что-то почувствовало — приникло к решётке. Глаза закрыты розовыми веками, настолько тонкими, что я мог видеть движение глазного яблока и даже сеточку вен.

«Господи, это ребёнок», — подумал я, всё ещё помышляя о том, чтобы сбежать, захлопнув дверь, но больше как-то по инерции.

Сейчас, задним числом, я думаю, что, наверное, нужно было включить осторожность, обустроить наблюдательный пункт, приписав этого малыша, похожего на маленькую обезьяну, застрявшую в дупле, к потусторонним проявлениям квартиры, но было нечто, что подтолкнуло меня к немедленному действию. «Это маленький ребёнок, и нужно вытащить его оттуда!», — грохотало в голове.

Не то, чтобы мной завладел инстинкт родителя — у меня не было и не могло быть такого инстинкта. Я — человек другого плана, нежели девяносто восемь процентов обитателей земного шара, и некоторые чувства, свойственные этому большинству, у меня атрофированы. В юности, в пору буйного развития, когда тело и сознание играют в чехарду, соединяясь, как давно потерянные брат с сестрой, и прощаясь будто навсегда, частенько приходили всяческие деструктивные мысли. Иногда, занятый каким-нибудь рутинным делом или просто идя из школы, я вдруг переставал понимать, как управлять той или иной частью тела. Она, эта часть тела, становилась куском мяса, страшным, уродливым, ненужным придатком. Было ощущение, что каждый проходящий норовит повернуть лицо в мою сторону, и все пальцы во вселенной, которые сейчас на что-то указывают, указывают на меня.

Я брёл куда-то, прокажённый, давно забывший своё имя, оставляя за собой кровоточащие куски плоти. А потом, внезапно выздоравливая, учился жить со всем, что осталось.

И пылающее лицо, пощипывающие глаза при виде ребёнка — собственного ребёнка — остались там, на дороге, валяться в пыли.

Сочувствие, которое швырнуло меня прочь из ванной, по коридору прямиком к ящику с инструментами, было сочувствием заключённого. Поза этого малыша, поза стеснения и боли, была мне знакома. Глаза, похожие на сырой желток, я видел в зеркале слишком часто за последние дни. Я не оправдываю себя, но… это сострадание сродни припрятанной хлебной корке для голодного пленного, которого посадили к тебе в камеру в концлагере.

Я опрометью бросился в кладовую за отвёрткой, какой-то частью сознания всё же надеясь, что втиснутый в сливную трубу ребёнок окажется видением, одним из тревожных сигналов, который прошлое транслирует в эфир. Надеялся и одновременно боялся этого. Сердце стучало, будто кто-то сжимал и разжимал его как эспандер. Вдруг у меня осталась ещё возможность влиять на что-то в этом странном месте? Я изуродовал Анну, и это не принесло ничего, кроме страданий. Что, если я взамен избавлю от них другое существо?

Я с грохотом выдернул из держателей несколько ящиков. Скотч, испачканные в краске кисточки, баночка с растворителем, какие-то жестяные коробки и пакетики со старыми саморезами рассыпались по полу. Прежний хозяин дома был очень хозяйственным человеком — я упоминал об этом? В сравнении с ним я жалкий кукушонок, что занял чужое гнездо.

Когда я вернулся, он всё ещё был там. Вызревал, как гриб на стволе дерева, бесформенный комок, нечто, застрявшее в глотке слива. Деревянными руками я отвернул верхний болт, двумя пальцами вытащил решётку. Он заворочался в сырой полутьме, безуспешно пытаясь устроиться поуютнее и, кажется, даже не подозревая, что решётка исчезла. По розовой плоти стекали крупные прозрачные капли. Они собирались на носике крана, отделялись приблизительно раз в полминуты, и в тот момент, когда водяная кувалда ударялась о плоть существа, оно крупно вздрагивало.

Я посмотрел на свою руку. Как его достать? Двумя пальцами? А может, оно ещё… как это… недоношено? Что, если я наврежу ему этими неуклюжими толстыми отростками, похожими на губы плоскогубцев? Я больше не хочу никому вредить!

Обняв голову, я опустился на холодный пол и почти сразу вскочил. Должен! Что-то! Сделать! Я всю жизнь сидел на этом холодном полу в непроходящей панике, ожидая, что всё решат за меня. Кое-что и правда решалось, конечно, вопреки моим интересам… Боже, о чём я, у меня тогда и не было никаких интересов! Я, как чахлое растение в горшке, грыз сухую почву и захлёбывался в насыщенной железом воде. Есть ли шансы что всё, что со мной сейчас происходит, придумано только для того, чтобы я научился принимать собственные решения? Но я никогда об этом не просил! Я хотел только дожить до смерти, философски рассуждая — если не удалась эта жизнь, может, следующая окажется чуть лучше?

Не просил, но всё же не могу сопротивляться давящему чувству, что если я сейчас не сделаю хоть что-то, местное царство мёртвых распахнёт свои объятья для ещё одной души.

А потом раковину скрутили спазмы. Шланг под ней изогнулся дождевым червём, внутри, в его горле, что-то забурлило. Раковина вырвалась из своих креплений, по фаянсу раз за разом пробегала дрожь. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я положил на её борт ладонь и ощущал эту вибрацию всем своим естеством. Я готовился принять плод. Я видел как стенки шланга там, внутри, спазматически сжались, на розовом лице прорезалась трещина рта, голова существа набрякла и пошла пятнами; ещё немного, и она разорвётся пополам, лопнет, как наполненный водой воздушный шарик.