Девки - Николай Кочин

Севастьян каждому дал подходящую работу. Те, кто пилил дерево под корень, — были самые здоровые мужики. Они назывались вальщики. Те, кто обрубал сучья у поваленного дерева, назывались обрубщиками. Тех, кто ствол распиливал на бревна, называли раскряжевщиками. И, наконец, дед собрал малосильных девок и баб и поставил их на сборку и сжигание сучьев на костре. Сам он точил и исправлял пилы и заменял пилостава. [Пилостав — рабочий, устанавливающий пилы на лесопильных рамах.]

Севастьян использовал рабочую силу в полную меру. Помимо заготовок срубов, пилили березу на дрова, валили липу на поделки, на посуду, на лубок, рубили осину на баклуши, кололи лес на кадки, на бочки, на всякое щепное подспорье. Вот почему, когда Санька оказался на делянке, его удивило обилие всяких заготовок, точно на щепном складе.

В этот день пришли в землянку еще более оживленными и начали готовиться к приезду Анныча. Потерли закоптелые лица, заложили требуху в чан, вскипятили чай, прибрались. Санька рассказал все деревенские новости. Известие, что Марья перешла к нему жить, встретили гулом и общим одобрением. Землянка поднималась от крика к шуток. Хоть все проголодались, не стали ужинать, ждали Анныча. Он должен был подъехать к 9 часам. Дорога шла на село через лес, мимо леспромхоза. Подошли 9, 10 часов, но Анныч не приезжал. Насторожились все. Смолкли шутки. То и дело выбегали и прислушивались к каждому шороху, нетерпеливо глядели на часы-ходики, вздыхали, беспокоились.

Близилась полночь. Уныние нельзя было побороть. Где-то еле внятно раздался глухой выстрел. Севастьян перекрестился.

— Слышите, лесник какой сторожкий. И ночью дает нам знак — не спит стража леса.

Суп наполовину выкипел. Чай перепрел.

— Подите, ребята, поглядите на дорогу, может, его встретите. Сейчас пороша, запорошило дороги, и, если кто проехал, сразу видно по свежей колее, — сказал Севастьян.

Пошли девки и парни Анныча встречать. Выбрались на дорогу, пролегающую через лес со станции. Самая глухомань. Корабельная роща, две стены бора, сосны уходят в небо. Только и видно над головой звезды в холодной высоте. Внизу было темно. Санька зажег спичку. Увидели след от санок. След завернулся круто вбок, сошел с дороги и нырнул под сосну. След этот ковылял, удваивался, точно тут лошадь спотыкалась и пятилась. Снег был примят и взъерошен. И на примятом снегу увидели они чернеющий предмет. Санька поднял его. Это была шапка. Странно!

След опять вышел на дорогу. Около полуночи молодежь вернулась в зимницу.

— Ну что? — спросили измученные ожиданием артельщики.

— На след напали, чей он — неизвестно, — сказал Санька. — Вот шапку нашли на дороге.

Варвара взяла шапку из рук Саньки, вдруг ахнула и присела. Плечи ее судорожно вздрагивали. Никто не притрагивался к пище, чан погас. Немыслимое дело.

Легли молча, не притронулись к пище. Настороженная тишина придавила всех в зимнице. Севастьян в углу стоял на коленях и шептал слова молитвы, никому здесь не известной.

Анныч прибыл на станцию Суроватиха вовремя: в тот вечер и в тот час, как писал. Когда он вышел из вагона, промышлявшие извозом мужики близких к станции деревень, враз окружив его, предложили подводу. Но цену они заломили для этих мест небывалую — пятерку.

Это чрезвычайно удивило Анныча.

— Две рублевки, дед, цена красная, — сказал он одному из мужиков, который, не отставая, шел за ним по панели, и все клянчил полтинник прибавки.

— Ладно, прибавлю, — сказал Анныч... — Где твой конь?

— У Трифона из дворе.

Пошли к Трифону. Анныч велел заварить чайку и сел к столу.

Рядом мужики, ожидавшие поезда, говорили про случай, происшедший недавно в окольных лесах: двое с дробовыми ружьями, вымазав лицо сажей, остановили в перелеске партию баб, осмотрели каждую и обобрали начисто, — поотнимали даже медные кольца, кресты и головные платки.

— Мошенство небывалое и разбой, — сказал дед Аннычу, — и что это их не расстреляют, господи? Который год маемся...

Он вышел к лошади, а Анныч остался допивать чай.

Вскоре духота и жирная ругань мужиков надоели Аннычу. Он вышел на воздух.

— Свезти куда? — спросил столкнувшийся с ним в дверях мальчик.

— Меня тут дед ждет, — ответил Анныч.

Мальчик оглядел присутствующих, спросил, нет ли желающих на отъезд, и вышел.

Анныч вглядывался в темь. В отдалении маячили невнятные постройки станции, слабо освещенные фонарем вблизи же не видно ни зги. Послушав, как жуют лошади подле кормушек да усаживаются в санки отъезжающие, Анныч вернулся в чайную. Извозчика пришлось прождать еще около часу. Наконец тот явился и встал у двери.

— Ну что, трогаемся? — обратился к нему Анныч.

Старик, глядя Аннычу под ноги, ответил:

— Восемь рублей, гражданин, будет стоить.

— Да ведь ты два с полтинником просил!

— Никак нет. Мы уговору никакого не держали, — ответил он, глядя в пол.

Такой прижим возмутил Анныча. Извозчики все уже разъехались, остался этот один. В чайной на сдвинутых табуретах укладывались на ночь, многие валялись уже на чем попало подле стен. Аннычу представилось: до завтрашнего вечера возчиков не ожидай, значит, кроме как с дедом, ехать не с кем. Тело деда было укутано в грязно-коричневый чапан. Из глаз к переносице полз гной.

«Каждый день извозничает, — подумал Анныч, — профессионал, поэтому и жулит».

— Разлаживается, дед, наше дело ввиду твоей недобросовестности, — сказал Анныч, из вашего брата тоже рвачей немало. Сдираете кожу с живого.

Он отвернулся от старика и стал поджидать мальчика, которому отказал давеча. Мальчишка действительно вскоре пришел, но дед остановил его в дверях. Анныч не видел, как они шептались между собой, и обрадованно сказал:

— Едем, малый. До Немытой Поляны сколько берешь?

— Сколько берем? — переспросил тот. — За скорость при плохой дороге, чай, положишь два пятака?

— Дед меньше просит, — хмуро ответил Анныч, — восемь рублей.

— Что ж, пыжжай с ним.

Анныч вновь, через силу, обратился к деду, стоявшему при дверях:

— Ну, едем, видно.

— Три пятерки, — ответил дед.

Аннычу надо было выехать скорее. Он уже две недели не был дома, а дела предстояли серьезные. Притом же не давала покоя и приятно жгла душу удача: он вез документы, в которых содержалось решение, ниспровергающее колхозных врагов и разоблачающее Обертышева.

Он решил отдать три пятерки — неслыханную цену — и встал, чтобы позвать старика. Но того уже не было.

Трифон Трешников, хозяин чайной, сегодня сам стоявший за буфетом, сочувственно качая головой, сказал из-за буфета:

— Плут народишко. Уж ежели ему удалось прижать человека, так он его ни за какие коврижки не выпустит. Вот где всамделишные кулаки вот бы кого вздрючить. А наведи справки в сельсовете — бедняк...

Трифон Трешников, извечный старожил района, пробивающийся трактирным ремеслом, слышно было, привечал бандитов из местных лесов и принимал краденое.

Анныч не любил этого притворно ласкового старика, в кумачовой рубахе, подпоясанной веревочкой, на которой болтались ключи от сундуков. Но поделать ничего нельзя было — извозчиков так и не оказывалось. Пришлось вступать в разговор.

— Как нарочно все складывается, — пожаловался Анныч трактирщику.

— A что горевать-то? — ответил Трифон. — Коли дело так сложилось, что хотите ехать непременно, так взяли да заявились в ЕПО, там постоянно волостные лошади стоят.

— Почему ж ты раньше мне это не сказал?

— Господи, а на что я буду людям досаждать? Ежели не около вашего брата — командированного — извозному человеку нажиться, то около кого прикажете? Бары-то ныне все вывелись. Вместо бар вы — портфельщики.

Проклиная незадачливый день, Анныч пошел в кооперацию. Волостная лошадь там стояла без толку, товары еще не были получены, и заведующий отдал ее Аннычу с тем, чтобы утром ее пригнали обратно.

Анныч уселся в сани и нырнул в дорожную темь, разостлавшую перед ним свои покрывала. Дорога, изъеденная вешним воздухом, теперь обледенела, сани ехали по льдинкам, как по ножам.

Время подходило к полуночи. Анныч рассчитывал, что у артельщиков в лесу будет вовремя, переночует и утром уедет в село.

В этот день был базар в волостном селе. С утра Канашев был на базаре. И с утра сверх меры расстроился.

Дело началось с того, что мужик, шедший с базара, шепнул ему: забирают хлеб по твердым ценам в кооперацию и продать его по вольным ценам можно только украдочкой на частном дворе. Канашев и раньше знал, что сбывать хлеб следует без лишнего шума, не на глазах у начальства, и речи мужика его нимало не тронули. Но, когда он въехал с возом на двор, ему стало ясно, что двор был полон такими же, как он. Мужики перешептывались, подозревая друг в дружке доносчика, и перепуганно оглядывались.