Тирза - Арнон Грюнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В камине трещал огонь, Хофмейстер открыл вторую бутылку красного бордо за день.
— А что твои родители думают по этому поводу? — спросил он у Атты. — Что ты уезжаешь в Африку с моей дочерью.
— Вы про то, что я еду в Африку, или про то, что я еду туда с вашей дочерью?
— И то, и другое. — Хофмейстер отрезал кусок хлеба и осторожно обмакнул его в мясной сок, который остался у него на тарелке. Это, конечно, не слишком соответствовало правилам этикета, но тут, в загородном доме, были свои правила.
— Я не слишком много общаюсь с моими родителями. Мы редко видимся.
Хофмейстер жевал хлеб. Вкус ему нравился.
— Шукри порвал со своими родителями, — сказала Тирза и положила руку на плечо своему другу.
Порвал. Это слово напомнило ему то, что случилось с Иби, но она не рвала со своими родителями, а просто сбежала. Это проще, чем рвать.
— А по какой причине, если позволите спросить?
— У них были другие мысли, — ответил парень. — Другие идеи. Не такие, как у меня.
— Другие идеи? — Хофмейстер доел свой хлеб, отрезал еще кусок, предложил Атте, но тот вежливо отказался. — Другие идеи? — повторил Хофмейстер.
— Другие идеи. Как это обычно бывает у родителей и детей. Другие мысли. О жизни. У вас ведь тоже наверняка другие мысли обо всем этом, не такие, как у Тирзы. О жизни. О том, что такое хорошо. О том, как нужно жить. О том, что нужно делать, чтобы быть хорошим человеком.
Хофмейстер посмотрел на свою дочь. Чего она могла понарассказывать этому Атте? О нем, о его супруге. О жильцах, которых он использовал, как его супруга — своих любовников.
— У меня нет никаких идей, — сказал он. — Я что, похож на человека с идеями?
Атта пальцами подхватил со своей тарелки последний листик салата.
— Ну, как идеи… Я про то, что у вас наверняка есть представление о том, как должна жить ваша дочь. Как будет выглядеть ее жизнь. Потом.
— Представление? Потом? Когда я умру? Я что, похож на человека, который знает, как надо жить?
Атта нервно засмеялся.
Хофмейстер почувствовал, что загоняет мальчишку в угол. Ему нравилось загонять людей в угол. Потому что он их боялся. Потому что он не знал, что с ними делать. Своих детей он раньше тоже загонял в угол. Вербально, разумеется, исключительно вербально. Чтобы расширить их словарный запас, чтобы научить их искусству использовать аргументы. Для него язык был прежде всего средством борьбы, он помогал окружить человека, загнать его в угол, отобрать все возможности к бегству. Язык — серьезная попытка унижения. Может, именно из-за этого он предпочел молчание. Из уважения. Как способ сдаться. Молчание стало его белым флагом.
— Значит, ты думаешь, будто у меня есть представление о будущей жизни моей дочери? — Хофмейстер изобразил улыбку. — И что я якобы должен знать, что нужно делать, чтобы стать хорошим человеком?
— Я хотел сказать… Я только хотел сказать, что все родители чего-то ждут от своих детей. Иногда слишком многого. И иногда у них совсем не те ожидания.
За все это время Тирза не сказала ни слова. Она все еще доедала стейк.
— Не те ожидания? А как понять, какие ожидания не те?
Атта пожал плечами:
— Ну, так.
И Хофмейстер продолжил сам:
— У меня были определенные ожидания. Но я отказался от них. Отозвал их назад. Знаешь, как отзывают назад солдат. Потому что я вовремя понял, что мои ожидания оказались опасными для Тирзы. Отцы тоже учатся, знаешь ли. Так что у меня нет никаких ожиданий ни от Тирзы, ни для нее. Я ничего не жду.
— Можно мне все-таки кусочек хлеба? — Голос Атты стал еще более робким.
Хофмейстер отрезал ему кусок.
— У тебя хороший аппетит, — похвалил он, а Атта начал жевать хлеб, даже не обмакнув его в подливку.
— И что теперь? — спросил он.
— Что теперь? Теперь я разделяю с Тирзой ее ожидания. Насколько они у нее есть. Конечно, иногда у меня бывает собственное мнение. Но чаще всего его нет. Да и с чего бы мне его иметь? Я доверяю ее мнению. Как стать хорошим человеком, я понятия не имею. Я даже сомневаюсь, стоит ли к этому стремиться. Разве не важнее оставаться живым человеком, чем стать хорошим? А ты? Чего ты, например, ждешь от Тирзы? Помимо сексуальных отношений.
— Папа! — возмутилась Тирза. — Может, закроем на сегодня эту тему и просто поиграем в «Монополию»?
Ее отец налил себе еще бокал вина.
— Это довольно важная тема, — объяснил он. — Особенно когда вы собрались в самый центр эпидемии СПИДа.
Раньше Хофмейстер любил разглагольствовать о сексуальной жизни человека. Чем меньше секса было в его собственной жизни, тем охотнее он о нем говорил. Не в вульгарной манере, присущей большинству мужчин, а в информативной, почти научной форме. Он раскладывал по полочкам сексуальность человека. Особенно когда у них оставались на ужин подружки Тирзы, он с удовольствием брался за свою любимую тему.
— Я не знаю, чего я жду от Тирзы, — тихо сказал Атта. — Разве, когда ты любишь человека, ты чего-то от него ждешь?
— Вы закончили свой ужин? — спросил Хофмейстер.
Тирза кивнула.
Он собрал в стопку тарелки и сказал:
— Значит, ты любишь Тирзу?
Сарказм в его голосе ни для кого не мог бы остаться незаметным. Вот он и вернулся, человек, который собирался отменить любовь, человек, который был уверен, что у него получится.
Атта кивнул, а Хофмейстер вдруг подумал об Эстер, о празднике, которого он так ждал, ради которого он жил и предвкушал его сильнее, чем сама Тирза.
— Ну что ж, прекрасно, что ты ее любишь. Это просто прекрасно.
— Папа, — тихо сказала Тирза.
Он молча убрал посуду.
В старых пыльных шкафах он отыскал коробку с «Монополией».
Он раздал деньги, выдал всем по фишке.
Они сконцентрировались на игре. Обменивались лишь самыми необходимыми фразами.
И только когда Хофмейстер уверенно приближался к победе, а Атте пришлось брать ипотеку на свои улицы, Хофмейстер спросил:
— А ты вообще читал Коран?
Атта бросил игральные кубики.
— Бо́льшую часть да.
Ему выпали две четверки.
— Любопытствовал? — Отец Тирзы наклонился к парню над игральной доской.
— Интересовался.
Хофмейстер уставился на его руку, в которой тот зажал синюю фишку.
— Восемь, — сказал Хофмейстер. — Ты выбросил восьмерку. Претендуешь на мой отель.
В «Монополию» он всегда играл так же, как взимал квартплату: вежливо,
