Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

– Да, мне уже приходилось бывать там. Ну а кроме того, как вы говорите, ведь когда-нибудь все-таки непременно пойдет дождь…

Она кивнула, улыбнулась и напечатала в его учетной карточке: «Из Аббеная, северо-запад, Цент. ин-т естеств. наук – в Элбоу, юго-запад, координатор, фосфат. предпр.; срочное назначение 5–1–3–165; срок неопределенный».

9

Уррас

Шевека разбудил звон колоколов в часовне. Каждый их удар болезненно отдавался в затылке. Он чувствовал себя совершенно больным – голова кружилась, знобило, он с трудом сполз с кровати и дотащился до ванной, где он долго «отмокал» в почти холодной воде. После этого головная боль значительно уменьшилась, но остальное тело по-прежнему вело себя странно: в нем точно появилась какая-то червоточина. Когда в голове у него несколько прояснилось, он довольно живо вспомнил некоторые события вчерашнего дня и особенно приема в доме Веа. Это было так отвратительно, что Шевек тут же постарался выкинуть все из головы, что оказалось не так-то просто: он вообще ни о чем другом думать не мог. Он даже сел за письменный стол, пытаясь сосредоточиться, но так и просидел с полчаса неподвижно, уставившись в одну точку и чувствуя себя жалким и ничтожным.

Ему и раньше не раз приходилось попадать впросак, чувствовать себя дураком. Кроме того, в молодости он довольно сильно страдал оттого, что другие находили его странным, непохожим на остальных. Став старше, он не раз ощущал гнев или презрение ближних по отношению к себе, сам же, впрочем, их и спровоцировав. Но он никогда не чувствовал себя таким униженным, как сейчас, и никогда не испытывал такого стыда.

Он не знал – у него просто не было подобного опыта, – что теперешнее унизительное состояние и подавленность являются всего лишь следствием химической реакции в организме, вызванной слишком большим количеством алкоголя, что похмелье проходит, как и головная боль. Впрочем, знай он это, особой разницы, наверное, не почувствовал бы. Стыд, ощущение того, что ты сам себе отвратителен, – было для него откровением. Теперь с новой, ужасающей ясностью он понимал, что самым отвратительным был не только «бесславный» финал его пребывания в гостях у Веа, куда хуже было предательство – и не только бедняжки Веа, не только его собственного тела, оказавшегося не в состоянии усвоить алкоголь, его здесь предали все, и все, что он здесь съел, узнал, воспринял, сделал своей привычкой, внесло свою долю яда в его душу и организм.

Он оперся локтями о стол и сжал пальцами виски – классическая поза человека, страдающего от головной боли. Теперь он мог смотреть на свою жизнь только сквозь призму пережитого стыда.

На Анарресе он, бросив вызов своему обществу, выбрал для себя ту работу, которую, как он считал, призван был сделать. На этот риск он пошел во имя того же общества.

Здесь, на Уррасе, подобный «акт мятежа» был для ученого вполне позволительной роскошью, самооправданием. Быть ученым в А-Йо означало служить не обществу, не человечеству, не Истине, а Государству.

Тогда, в самый первый вечер пребывания на этой планете, в этой самой комнате, он спросил своих спутников, отчасти бросая им вызов, а отчасти сам желая понять: «Что вы намерены со мной делать?» Но только теперь он понял, что они с ним сделали. Чифойлиск правильно назвал ему эту простую для здешнего общества вещь: они его купили, он стал их собственностью. А ведь он рассчитывал сам заключить с ними сделку – ах, наивный анархист! Но отдельный человек здесь не может заключить сделку с могущественным Государством. Государство не признает иной разменной монеты, кроме власти, и само чеканит такие монеты.

Теперь он видел – в мельчайших деталях, в жесткой последовательности, – какую ужасную ошибку совершил, прилетев на Уррас; это была его первая по-настоящему крупная ошибка, которая, вполне возможно, будет стоить ему жизни. Доказательства этого предстали перед ним во всей своей безжалостной очевидности; он старательно подавлял и даже отрицал их в течение стольких месяцев, и вот всего получаса хватило, чтобы понять тщетность этих стараний. Вспомнив смехотворную и омерзительную сцену в спальне Веа, он ощутил, как лицо его заливает горячий румянец стыда, а в ушах снова начинается звон. Но даже сейчас, среди тяжкого похмелья, никакой особой вины за собой он не чувствовал. С прошлым было покончено. Он познал стыд, принял свой позор, и теперь пора было подумать, как быть и что делать дальше. Он сам запер себя в эту тюрьму, так сможет ли он отныне действовать как свободный человек?

Ясно было одно: для них он физикой заниматься не будет!

Но если он перестанет работать, отпустят ли они его домой? Да, это был вопрос!

Шевек тяжко вздохнул и поднял голову: перед его невидящим взором расстилались залитые солнцем зеленые лужайки. Впервые он по-настоящему задумался о возможности возвращения на Анаррес. Уже сама по себе эта мысль порождала в нем могучую жажду деятельности, желание смести на своем пути все преграды, лишь бы снова говорить на родном языке, видеться с друзьями, вернуться к Таквер, Пилюн, Садик, коснуться пыльной земли родной планеты…

Они ни за что не отпустят его! Он не оплатил даже свой проезд сюда. Да он и сам не может позволить себе просто сдаться и позорно сбежать.

Шевек еще долгое время сидел за столом в глубоком раздумье, освещенный ярким утренним солнцем, раза два или три он с силой ударил сжатыми кулаками об острый край столешницы, но лицо его при этом осталось совершенно спокойным и неподвижным.

– Но куда я иду? – произнес он вслух.

В дверь постучали, и вошел Эфор с подносом: завтрак и утренние газеты.

– Я приходил в шесть, как обычно, но вы еще спали, – заметил он, ставя поднос на стол с восхитительной ловкостью.

– Я вчера вечером мертвецки напился, – сказал Шевек.

– Да, пока пьешь, это прекрасно… – заметил Эфор. – Это все, господин Шевек? Больше ничего не нужно? Хорошо, тогда я зайду попозже. – И он удалился, по пути вежливо поклонившись Пае, который как раз входил в комнату.

– О, вы завтракаете! Я вовсе не хотел мешать вам, прошу прощения! Я возвращался из часовни после службы и просто решил заглянуть…

– Садитесь, пожалуйста. Выпейте чашечку горячего шоколада. – Самому Шевеку кусок в горло не лез.

Пае вежливо изобразил, что готов позавтракать вместе с ним, и положил на тарелку блинчик с медом. Глядя на него, Шевек, которому все еще было очень не по себе, вдруг почувствовал страшный голод и с энтузиазмом набросился на завтрак. Пае, похоже, на сей раз испытывал странную неловкость, не зная, как начать разговор.

– Вы по-прежнему читаете этот мусор? – спросил он наконец добродушно, указав на свернутые в трубку газеты на столе.