Северный пес - Светлана Крушина

— Нет, это моя комната, Ланс тут не бывает… Так для чего ты пришел? Я думала, между нами все… кончено.

— Да ничего и не начиналось, Ким, — тихо ответил Грэм. Без тени улыбки, плотно сжав узкие губы, он рассматривал ее, красивую и, несомненно, умную женщину, бывшую в течение нескольких месяцев его любовницей. Достойную женщину. Беда же заключалась в том, что он очень мало знал о ней, она же о нем и того меньше. Она даже не подозревала о кошмарах, мучивших его по ночам. Она не затрагивала в нем никаких струн, кроме плотских желаний. — Но попрощаться я все же хочу. Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь сюда. Думаю, что уезжаю навсегда.

— Ты каждый раз уезжаешь навсегда, — она не смутилась под его взглядом, как это обычно бывало с женщинами, а еще выше вскинула голову. — Ну что ж, спасибо и на том, что решил сказать «прощай» на этот раз.

— Еще хочу просить тебя, чтобы ты не держала на меня зла.

— Ого! — Камилла удивилась. — Вот даже как? Грэм… что-то произошло? Ты… не похож на себя.

Он вздохнул и отвернулся. Еще бы похож. Его нет, его казнили. Его жизнь выменяли на жизнь другого человека, о котором он не знал ничего — даже имени.

— Так что же, Грэм? что случилось? Я могу… чем-то тебе помочь?

Теперь удивился Грэм. Они с Камиллой всегда соблюдали дистанцию в отношениях, и дистанцию эту, в большей степени, установил он сам, очертив границы дозволенного. Они никогда не лезли во внутреннюю жизнь друг друга, и он не мог ожидать, что Камилла захочет нарушить неписаные правила, предложив помощь.

— Нет, мне помощи не нужно.

— Ну, тогда… Тогда — прощай, Грэм.

Она протянула ему руку, он молча коснулся ее губами; потом помог Камилле встать с диванчика. В молчании они прошествовали обратно в холл, не наткнувшись на тана; там Грэм, так и не проронив ни слова, коротко поклонился и вышел. Оседланный Бес ожидал его прямо у дверей — Грэм велел конюху Лорейнов не дотрагиваться до коня и не уводить его в конюшню.

Как хорошо, думал он, направляясь обратно в свое поместье, что обошлось без слез и причитаний. Впрочем, у него и не было оснований ожидать от Камиллы ни того, ни другого — она всегда умела держать себя в руках; иногда он просто завидовал ее выдержке.

По возвращении в замок Грэм в последний раз спустился в склеп к сестре, в последний раз положил цветы на ее надгробие в виде сломанного колеса. Последний раз посидел вечером на кухне у Укон — она специально для него расстаралась и испекла роскошный пирог. Аппетита у Грэма не было, как и все последние дни, но он, чтобы не обидеть добрую повариху, мужественно съел кусок; зато Мэнни расстарался и в одиночку слопал почти все, что оставалось. Укон все пыталась вызнать у молодого князя, что же такое стряслось, если он так спешно уезжает. Грэм отмалчивался. Объясняться он не собирался.

Больше в окрестностях не оставалось никого, с кем нужно было бы прощаться, и наутро светлейший князь Грэм Соло в сопровождении племянника покинул родовое поместье. Он держал путь в Карнелин. Показываться там было опасно, знакомцев у него в городе детства водилось немало, но он собирался рискнуть. Раз уж он не знал, вернется ли когда-нибудь в Наи, то был намерен заехать на могилу матери.

К его удивлению, могила оказалась ухоженной. Он-то ожидал, что заросла она так, что и колеса на ней не найти; уже в прошлый его визит густая трава делала могилу похожей на обычный холм. Сейчас же он увидел аккуратную могилу, выглядящую так, словно к ней регулярно приходили скорбящие родственники и, как минимум, расчищали ее от травы. Недоумевающий, Грэм стоял, склонив голову и положив ладонь на плечо Мэнни, и пытался сообразить, что же это значит. Ему не пришлось долго удивляться. Сзади неслышно подошел высокий, худой человек в черном одеянии с закрывающим лицо капюшоном, на поясе у него висела связка ключей, отягощенная двумя оловянными брелоками — один в виде фигурки ворона, второй — в виде сломанного колеса. Человек заговорил с Грэмом; он оказался одним из служителей Борона, присматривающий за могилами при храме. Он рассказал, что на должности этой находится всего пару лет, но успел привести кладбище в гораздо более достойный вид, это он может утверждать без хвастовства.

— Я ухаживаю за заброшенными могилами, — тихо говорил он. — Поправляю их, пропалываю траву. Знаете, господин, очень много брошенных могил… — он покачал головой, покрытой черным капюшоном. Можно было бы подумать, что так он выражает свое сожаление, но голос его оставался совершенно спокойным. Он просто констатировал факт. — Вот и эта тоже.

— Здесь лежит моя мать, — через силу выдавил из себя Грэм, не зная, зачем говорит это. — Она умерла двадцать пять лет назад.

Из темноты под капюшоном сверкнули внимательные, все понимающие глаза. Служитель Борона никогда не станет упрекать сына, стоящего на покинутой могиле матери, за то, что уделял ей слишком мало внимания. Мрачного Борона — равно как и его священников — не занимают подобные мелочи, относящиеся к этой жизни. Не занимают и людские чувства и горести.

— Ее не обойдут вниманием, — только и сказал высокий священник. Оставалось лишь гадать, к чему относилась его фраза — к могиле женщины здесь или к ее загробной жизни там, у Борона. Грэм не стал ломать голову. Он молча вытряхнул на ладонь несколько золотых монет из кошеля, протянул их смотрителю кладбища. Тот не стал отказываться; золото моментально исчезло в недрах широкого одеяния.

— Да будет Борон милосерден к нашим душам, — донеслось из-под капюшона; и священник, задержавшись на полминуты, удалился так же бесшумно, как и появился. Задержка его, видно, была вызвана тем, что он ожидал услышать от Грэма подобающий в таких случаях ответ, но ничего не дождался. Грэм, когда-то почитавший черного Борона более всех остальных богов — даже Фекса — теперь не обращался к нему больше. Что толку почитать бога, который не слышит твоих молитв? А Грэм не раз и не два молил его о быстрой и чистой смерти…

— Ваша матушка умерла так давно? — едва слышно спросил Мэнни, когда долговязая черная фигура скрылась из поля зрения. — Вы были еще мальчиком?

— Мне было столько же лет, как тебе сейчас, — отозвался Грэм. — Или, может, чуть побольше. Но это, действительно, было давно. Слишком давно, Мэнни.

Так давно, сказал он про себя, что я уже почти не помню тебя, мама. Я, правда, помню еще чувства, с которыми приходил сюда лет тринадцать назад, вырвавшись из каменоломен. Помню, но вот только повториться они уже не могут. Стоя над могилой матери, Грэм снова почувствовал образовавшуюся в душе черную пропасть, в которой не было место чувствам после всего того, что с ним случилось в последнее время, и особенно — в последний год. Поэтому он не стал опускаться на колени, не стал брать с могилы горсть земли, не стал даже ничего говорить. Потому что говорить было нечего, а все было бы ложью и пустыми патетическими жестами. Он просто развернулся и медленно пошел к выходу с кладбища.