Глубокий тыл - Борис Полевой

— А второй фронт будет?

Прервав сообщение, докладчик ответил:

— Разумеется. Раз есть коалиция и есть внутри нее соглашение, должен быть и второй фронт.

— А когда? — требовательно спросил другой голос.

— Когда рак на горе свистнет, — отозвался первый в самой язвительной интонации, и слова эти были покрыты еще не громким, но довольно дружным смехом.

— Товарищи, товарищи, так у нас ничего не выйдет! — стуча по графину ключами, останавливала смешки пожилая мотальщица — секретарь цехового партийного бюро. — Как же товарищ Лужников будет нам рассказывать о втором фронте, если вы его с мест клюете?

Докладчик перебирал свои листки, а слушатели шумели все напористее.

— Ты бумажками не шурши!.. Ты скажи нам, когда он откроется, второй фронт!.. Ответь, и мы домой пойдем, нас дети ждут!..

— Ну я же говорю, что должен открыться. Для чего ж приезжал британский премьер-министр господин Уинстон Черчилль и этот специальный уполномоченный американского президента, господин… ну, как его?.. — Лужников морщил лоб, стараясь вспомнить позабытую в волнении фамилию, и, не вспомнив, сказал: — Ну, имя неважно… Словом, второй фронт должен открыться. Ясно?

— Это когда мы кровью изойдем, да?

— А может, они там с Гитлером снюхались? Через этого, ну, как его, который в Англию на самолете-то улетел? Или думают: пускай, мол, воюют между собой немец с русским, а мы филонить будем!.. И так и так — выигрыш нам в карман!

Разговор принимал рискованный оборот. Председательница все ожесточеннее стучала ключами по графину. Лужников растерянно переводил взгляд с одной работницы на другую, ища поддержки. Он понял, что прозевал начало вспышки, что плотина прорвана и вся горечь обманутых надежд, разочарования, досада на то, что где-то там, вдали от войны, не торопясь, аккуратно пришивают последнюю пуговицу к шинелям своих солдат в то время, когда здесь, на неоглядных просторах нашей земли, рекой льется кровь советских людей и оправившиеся от поражения гитлеровские дивизии снова бомбят, жгут, взрывают города, нетерпение, гнев, вызванные медлительностью союзников, — все это хлынуло теперь на Гордея Лужникова, а тот, чувствуя, что проваливает поручение парткома, стоял весь красный, вытирая ладонью обильный пот.

— Стойте, стойте… Да замолчите ж вы наконец! — отчаянно крикнул он и этим на мгновение заставил притихнуть расшумевшееся собрание. — Как это можно так о союзниках?.. Они в порядке помощи нам боевую технику поставляют, продовольствие…

— Колбасу «второй фронт»! — звучно донеслось из зала.

— Яичный порошок «улыбка Черчилля»!

— Слушайте, да вы что, премьер-министр Великобритании господин Уинстон Черчилль…

Тут из рядов выскочила худая, желтолицая Зоя Перчихина, подбежала к трибуне, схватила механика за лацкан пиджака и пронзительно закричала:

— Моего Митю убили!. Спроси их, всех спроси, у кого кто есть на фронте… Эй, у кого на фронте сын, муж, брат, милый, поднимай руку!

Все собрание ощетинилось дружно поднятыми руками. Председательница с трясущимися губами колотила по графину, но звук этот не был даже и слышен в сплошном гуле.

— У нас люди воюют, а у них — свиная тушенка?!

И опять Перчихина, пронзительный голос которой перекрывал шум, трясла за лацкан злополучного агитатора:

— Может, он весь наш народ перевести задумал, Черчилль, а тут ты про него: премьер-министр, премьер-министр!.. Нашел дружка… Защищает!

Тут не вытерпел Лужников. Будто девочку, поднял он Перчихину за локти и отставил в сторону.

— Это мне Черчилль — друг? — спросил он, шагая прямо в ряды. Да я этого Черчилля с восемнадцатого гада знаю, вот глядите! — Он рванул на себе рубаху таи, что галстук отлетел прочь и пуговицы посыпались на пол. На груди механика, чуть ниже вытатуированного якоря, виднелся звездчатый рубец. — Его памятка — английская пуля на два пальца от сердца прошла и сейчас там катается… Вот какой он мне друг. Аудитория удовлетворенно зашумела.

— Верно… Это разговор!

Лужников был вне себя. Он позабыл про инструктаж, про обещание, данное Анне. Это был снова матрос — братишка, что ходил когда-то по революционному Питеру, перепоясанный пулеметной лентой, с красным бантом и карманами, оттопыренными гранатами.

— Да я с этим другом, если прямо говорить, под один куст… папиросу выкурить не сяду… Друг… — Так чего же ты тут за него распинаешься?

Но вспышка проходила. Лужников брал себя в руки. Все еще тяжело дыша, он пытался дрожащими руками застегнуть рубашку.

— Я разве его защищаю? — говорил он уже другим голосом. — Но вы вот тут подумайте… Мы сейчас со всей гитлеровской шатией один на один воюем. Весь фашизм на нас походом пошел. Вся промышленная Европа его вооружает. Так вот спасибо союзникам хоть за то, что они нас за ляжки не хватают, торгуют с нами, оружием, продовольствием нам помогают.

— Вот это еще резон, — послышалось из зала.

Собрание угомонялось и заметно добрело.

— А свиная тушенка, что же, неплохой продукт, ложки две в щи положишь — и уже не пустые.

— Две мало, три надо.

— Не скажи, это какие ложки.

— А что касается союзников, — продолжал Лужников, стараясь поправить дело, — мы им так и скажем: не хотите открывать второй фронт — не надо. Не откроете — один на один всех гитлеровцев разобьем, потому что война эта для нас народная, отечественная, и есть у нас наша славная большевистская партия. А партия — это победа…. Словом, как раньше говорили: братишки, даешь Берлин!

Все это, вырвавшееся из глубины души, Лужников произнес с таким подъемом, что собрание проводило его аплодисментами. Сам же агитатор вдруг почувствовал такую усталость, будто все кости его превратились в вату. В партком он шел, мучительно обдумывая совершившееся… Осрамился, опозорился… Послали человека укреплять веру во второй фронт, в прочность антигитлеровской коалиции, а он… Дернул же черт сорваться с этим Черчиллем… Тихо раскрыв дверь, он увидел Анну, нетерпеливо шагавшую по комнате, и застыл на пороге. Анна остановилась, смерила Лужиикова насмешливым взглядом.

— Эх ты, матрос… с разбитого корабля… — Хватим мы теперь с вами горя… Улица смех любит…

Лужников ушел, ни слова не вымолвив в свое оправдание. Анна принялась обдумывать, как ей информировать райком об этом происшествии, чтобы не привлечь к нему особого внимания. Впрочем, она не сомневалась, что слух уже разлетелся по комбинату. Значит, теперь в любом докладе, посвященном агитационной работе, партком ткацкой будут приводить в пример, как говорится, «со знаком минус», а фабричные остряки сложат о Лужникове еще одну веселенькую историю, где, чего доброго, действующим лицом будет и она, Анна Калинина. Но еще больше Анна опасалась языка Северьянова: уж он-то при случае поязвит… И все-таки рассердиться по-настоящему на незадачливого агитатора она не могла, ибо и сама в глубине души испытывала по отношению ко второму фронту те же подозрения и опасения.

Пока звонили в райком, в горком, пока писалась докладная, время шло. Когда Анна „выходила с фабрики, солнце уже валило на закат и золотило дымы, танцевавшие по гребешкам труб теплоэлектростанции. С одной из скамей в сквере перед фабрикой ей навстречу поднялась грузная, медвежеватая фигура.

— Анна Степановна, два слова, — застенчиво произнес Лужников.

Вид у него был такой виноватый, что Анна рассмеялась, да так, что на глазах выступили слезы.

— Пламенный агитатор! — с трудом выговаривала она сквозь смех. — Сеятель разумного, доброго, вечного…

Лужников переминался с ноги на ногу.

— Мне надо с вами поговорить, я объясню…

— Ладно, по дороге расскажете… друг Уин-стона Черчилля.

Они пошли рядом. Был предсумеречный час, когда фабричный двор обычно бывает малолюдным. Но на перекопанных пустырьках, лужайках, газонах, меж асфальтированными проездами и мостовыми — всюду были видны женщины в майках, в лыжных штанах. Они возились на грядах, рыхлили землю, пололи, поливали.

Анна по обыкновению шла быстро. Лужников едва поспевал за ней. Он принялся было оправдываться, но она остановила: хватит. Он стал доказывать, что хорошо подготовился, собрал большой материал. Она ответила: знаю. Стал просить другую партийную нагрузку, куда угодно, на любое дело, только не агитатором. Анна засмеялась: ну что ж, заявляйте парткому, поддержу…

Как-то не заметив, прошли они остановку, где Анне надобно было садиться на трамвай, и пешком двинулись вдоль рельсов. Анне казалось, что, беседуя с коммунистом, она только выполняет долг секретаря парткома. Но дело было не в этом. Летний вечер был тан хорош, так тепел, с грядок, что лежали справа и слева от тротуаров, так приятно тянуло запахами политой земли, что хотелось пройтись и чтобы рядом был человек., пусть даже не собеседник или слушатель, а просто симпатичный человек, с которым можно было хотя бы помолчать.