Александр Александрович Богданов - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Динамичную, относительную гармонию своего бытия марсиане поддерживают титаническим трудом, борясь со стихиями; внутреннее, душевное равновесие – новым органическим коллективистским самоощущением. Только так утишается трагедия смертного бытия, не находящая в рамках социалистического идеала Богданова своего разрешения. «Да, тебя не будет, исчезнет имя и тело, и цепь воспоминаний… В беспредельности живого могучего бытия сохранится то, что ты любил сильнее себя, – твое дело», – так философски убаюкивает умирающего героя его жена в романе «Инженер Мэнни». Здесь рассказана история великого инженера времени построения каналов на Марсе, в эпоху борьбы, перехода от капиталистического к социалистическому обществу и только еще становления новой однородно-коллективистской психики. Инженер Мэнни убивает своего врага, заточается в тюрьму, где он продолжает заниматься наукой и следить за развитием общественной жизни. В центре романа – идейный диалог-поединок Мэнни как представителя еще индивидуалистического мировоззрения и его сына Нэтти, убежденного коллективиста и носителя эмпириомонистских взглядов самого автора. Когда срок тюремного заключения Мэнни завершается, он решает уйти из жизни, отравляет себя. Пожалуй, наиболее важные главы романа – его долгая агония с явлением ему «образов смерти», агония, сливающаяся с любовью к жене Нэлли (утоляющему женскому началу), которая как бы принимает, правда, не роды, а его смерть. Здесь Богданов пытается честно рассчитать онтологические пределы предлагаемого им коммунистического идеала, испытуя его самым роковым – законом смерти и конца. Да, это не абсолютный христианский идеал с его высшей ценностью – личностью, которой дается обетование воскрешенной, бессмертной, обо́женной жизни в преображенном порядке мирового бытия. В предсмертном бреду Мэнни является сначала ужас индивидуального конца: картина разлагающегося трупа, распада тела и его рассеяния – полного небытия. Мэнни еще не освободился от боли личностного «я», кому так нестерпима перспектива его окончательного уничтожения. Нелли заговаривает эту боль «делом», в котором он пусть анонимно, но останется и после смерти. Но мрачные грезы на этом не кончаются: его подсознание представляет последний трагический аргумент против оптимистической веры пролетарского, коллективистского сознания: а что ежели потухнет солнце и вот-вот настанет «конец всему: человечеству, жизни, борьбе», зачем тогда все предшествующие усилия, не оборачивается ли все абсурдом? И ему в бреду является именно такой «последний катаклизм», естественно-природный апокалипсис. И тут же в этих грезах является умирающему фигура его сына Нэтти, который весь «подобный божеству, в ореоле сверхчеловеческой красоты» вещает ждущим конца марсианам найденный им выход. Он вновь напоминает о главном оправдании их существования, их выбора: «Смерть последнего поколения сама по себе значила бы не больше, чем смерть предыдущих, – лишь бы после нас осталось и продолжилось наше дело <…> и это мы должны сохранить для Вселенной во что бы то ни стало, это передать другим разумным существам, как наше наследство». И уже приготовлены миллионы гигантских снарядов из самого прочного материала, в каждом из которых помещены пластинки с их завещанием, информацией в виде знаков и символов, запечатлевшей их достижения и опыт. Внутри планеты заложены материалы для грандиозного ядерного взрыва, который через минуту разнесет ее на куски и осколки, с которыми вместе полетят по уже просчитанным траекториям эти послания «неведомым братьям» далеких галактик. Такова грустная апофеоза последней надежды атеистического, будто бы лишенного фетишей, рационально-коллективистского сознания! Так в этом пролетарском суррогате соборности социалистического научного идеала при полном торжестве нераздельности начисто забыта неслиянность: личность идет на перегной новому, незамечаемому идолу – делу!
В эпилоге к «Инженеру Мэнни» Богданов расписал такое идеальное последование событий, какого он хотел бы для своей родной Земли: после смерти отца Нэтти становится руководителем Великих Работ, затем переходит к просветительно-идеологической деятельности, организует «культурно-революционную школу», воспитывающую рабочий класс в духе научного идеала социализма, с группой единомышленников и учеников создает «Рабочую Энциклопедию», наконец, совершает свой главный исследовательский подвиг – открывает начала и принципы всеобщей организационной науки, которая и становится главным «орудием научного построения социальной жизни в ее целом». Идейный марсианский двойник самого автора приходит к полному успеху, открыв воистину новую эпоху в истории своей планеты. Но идеал остался в пространстве утопического романа, земная действительность оказалась иной, воплотив худшие опасения Богданова.
Идея «культурного вызревания» еще в лоне буржуазно-демократического строя сознательно-коллективистского типа пролетария, нового «организационного мышления», постепенно охватывающего общечеловеческую общность, была отброшена партией как оппортунистическая и чуждая. Восторжествовала идеология и практика диктатуры пролетариата, которую Богданов не принимал. Была развязана Гражданская война с ее «расточением лучших сил народа», о чем настойчиво предупреждал автор тектологии, установился «военный коммунизм» с его «пролетарским внеэкономическим принуждением», диссонирующим с богдановским социалистическим идеалом.
Характерна его реакция на произошедшую «под знаком военщины» Октябрьскую революцию, выраженная с полной искренностью в письме к соратнику, А. В. Луначарскому, от 19 ноября (2 декабря) 1917 года. Война привела страну к экономическому и культурному упадку, на революционную авансцену вышли не сознательные пролетарии, а «псевдосоциалистические» солдатские массы («крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании государства в казарменных коммунах») с их «логикой казармы», культом грубого насилия, слепого подчинения вождю; возобладал максимализм, сама партия и большевизм прониклись этим духом, логикой диктаторского «военного коммунизма», – одним словом, по мнению Богданова, произошла «сдача социализма солдатчине». И он продолжает: «Я ничего не имею против того, что эту сдачу социализма выполнил грубый шахматист Ленин, самовлюбленный актер Троцкий. Мне грустно, что в это дело ввязался ты…»[713] В произошедшей «солдатско-коммунистической революции», установившейся «демагогически-военной диктатуре» Богданов усматривает во многом противоположность социализму. Свой выбор одинокого «зрячего среди слепых» он определяет так: работать для будущего, строить для него идеологию, которая, как он надеется, может и должна еще пригодиться. Участок работы, что он себе определил при этом, – пролетарская культура, а задачей поставил – выяснить «ее принципы, установить ее критерии, оформить ее логику»[714].
В 1918–1920 годах Богданов активно участвует в деятельности Пролеткульта, становясь его первым идеологом. В статьях и речах этого времени он развивает свой взгляд на пролетарское искусство, который у него сложился еще до революции. Выработка социалистической пролетарской культуры требует новой науки, новой философии и нового искусства – все сущностные силы человека, приложенные к этим различным культурным областям, призваны служить делу «осуществления мирового организационного идеала»[715]. Пролетарское искусство – одна из идеологий класса, «организационная форма» его жизни. Содержанием такого искусства должна стать «вся жизнь рабочего класса: его мирочувствование, миропонимание, практическое мироотношение, стремления, идеалы»[716]. Но высшее задание прерывает любые классовые рамки – создавать из ткани художественных образов такую новую их связь, которая могла бы
