Проклятая игра - Клайв Баркер

— Кэрис.

Сначала она, казалось, его не узнала.

— Это я, Марти.

Какой-то тик наморщил ее блестящий лоб. «Марти?» — сказала она чуть слышно. Морщина увеличилась — он не был уверен, что она вообще его видит, ее глаза закатились. «Марти», — повторила она, и на этот раз имя, казалось, что-то для нее означало.

— Да, это я.

Он пересек комнату. Кэрис казалась почти потрясенной его неожиданным приближением. Глаза широко раскрылись, в них мелькнуло узнавание вперемешку со страхом. Она полусела, футболка прилипла к потному телу. Изгиб руки был весь в кровяных точках и синяках.

— Не подходи ко мне ближе.

— Что случилось?

— Не приближайся!

Он отступил перед свирепостью ее тона. Что они с ней сделали, черт возьми?

Она села и положила голову на ноги, держа локти на коленях.

— Подожди… — все еще шепотом сказала она.

Ее дыхание стало очень упорядоченным. Он ждал, только сейчас осознав, что комната как будто гудела. Может быть, не комната, может быть, этот вой — как будто где-то в доме гудит генератор — появился в воздухе, как только он вошел. Если так, то он не заметил его. Теперь, когда он ожидал, пока она закончит свой непонятный ритуал, вой раздражал его. Слабый, но проникающий так, что было невозможно, прослушав его несколько секунд, понять, не является ли он воем где-то внутри тебя. Марти с трудом сглотнул: внутри щелкнуло, монотонный гул продолжался. Наконец Кэрис подняла взгляд.

— Все в порядке, — сказала она. — Его здесь нет.

— Я мог сказать тебе это. Он уехал из дома два часа назад. Я это видел.

— Ему совсем не нужно быть здесь физически, — сказала она, потирая затылок.

— Ты в порядке?

— Я чувствую себя прекрасно. — Судя по тону ее голоса, они могли увидеть друг друга и днем раньше. Он почувствовал, как глупо выглядит его желание схватить ее и побежать; несмотря на все облегчение, это было неуместно, даже чрезмерно.

— Нам надо идти, — сказал он. — Они могут вернуться.

Она покачала головой.

— Нет смысла, — безнадежно ответила она.

— Что значит: нет смысла?

— Если бы ты знал, что он может делать.

— Поверь мне, я видел.

Он подумал о Белле, бедной мертвой Белле и ее щенках сосущих гниль. Он видел достаточно, и даже больше.

— Нет никакого смысла пытаться убежать, — настаивала она. — У него есть доступ к моей голове. Я для него открытая книга.

Это было преувеличением. Он все меньше и меньше мог контролировать ее. Но она так устала от борьбы — почти так же, как и Европеец. Она думала иногда, не заразил ли он ее своей мировой усталостью, а его след на коре ее мозга — не испачкал ли он любую возможность жизни сознанием разложения? Она увидела это теперь и в Марти, о чьем лице она мечтала, чье тело она хотела. Увидела, как он состарится, согнется и умрет, как все гнутся и умирают. «Зачем вообще вставать, — спросила болезнь внутри нее, — если новое падение — только вопрос времени?»

— Ты не можешь блокироваться от него? — спросил Марти.

— Я слишком слаба, чтобы сопротивляться. С тобой я буду еще слабее.

— Почему? — это замечание его испугало.

— Как только я расслаблюсь, он проникнет. Ты понимаешь? В тот момент, когда я подчинюсь всему, всем, он взломает меня.

Марти вспомнил лицо Кэрис на подушке и то, как в одно страшное мгновение другое лицо проглядывало сквозь ее пальцы. Последний Европеец подглядывал даже тогда, набирался опыта. Игры втроемдля мужчины, женщины и живого духа. Непристойность этого коснулась каких-то глубоких струн гнева в нем: не поверхностного раздражения праведника, а глубокого неприятия Европейца во всем его распаде. Что бы ни случилось впоследствии, его не уговорят оставить Кэрис для затей Мамуляна. Если будет нужно, он уведет ее насильно. Когда она выйдет из гудящего дома, из отчаяния, которое шелушится с обоев, она вспомнит, как хороша может быть жизнь, он заставитее вспомнить. Он шагнул к ней снова и сел на корточки, чтобы коснуться ее. Она вздрогнула.

— Он сейчас занят, — уверил он ее. — Он в казино.

— Он убьет тебя, — сказала она просто, — если обнаружит, что ты здесь был.

— Он убьет меня, что бы сейчас ни случилось. Я вторгся. Я видел его берлогу и я намерен повредить ее до того, как мы уйдем, так, чтобы он помнил обо мне.

— Делай, что хочешь, — она пожала плечами. — Это твое дело. Но меня оставь.

— Итак, Папа был прав, — сказал Марти с горечью.

— Папа? Что он тебе сказал?

— Что ты хочешь быть с Мамуляном.

— Нет.

— Ты хочешь быть какон!

— Нет, Марти, нет!

—Я думаю, он использует героин лучшего качества, а? А я — нет?

Она не отрицала этого; просто угрюмо глядела.

— Какого черта я здесь делаю? — сказал он. — Ты счастлива, не так ли? Боже, ты счастлива!

Было смешно думать, насколько неверно он себе представлял это спасение. Она вполне довольна этой лачугой в тех пределах, в каких она может ею пользоваться. Ее разговор о проникновении Мамуляна — только украшение витрин. Она готова простить ему любое преступление, которое он совершит, пока действует наркотик.

Он встал.

— Где его комната?

— Нет, Марти.

— Я хочу увидеть то место, где он живет. Где она?

Она попыталась собраться с силами. Ее руки были горячими и влажными.

— Пожалуйста, уходи, Марти. Это не игрушки. Все это нам припомнится, когда мы подойдем к концу, ты знаешь? Это не остановить даже ценой нашей смерти. Ты понимаешь, о чем я?

— О, да, — сказал он, — понимаю.

Он положил ладонь ей на лицо. Ее дыхание было кислым. Его тоже, подумал он, но только от виски.

— Я больше не невинный младенец. Я знаю, что происходит. Не все, конечно, но достаточно. Я видел страшные вещи. Я молюсь, чтобы не увидеть их снова; я кое-что слышал… Боже, я понимаю! — Как он мог внушить ей это так, чтобы она поняла? — Я напуган так, что у меня полные штаны. Я никогда не был так напуган.

— И на то есть причины, — сказала она холодно.

— А тебя не заботит, что случится с тобой?

— Не слишком.

— Я найду тебе наркотики, — сказал он. — Это единственное, что держит тебя здесь. Я достану тебе их.

Появилось ли на миг в ее лице сомнение? Он решил дожать до конца.

— Я видел, как ты искала меня на похоронах.

— Ты был там?

— Почему ты искала, если не хотела, чтобы я пришел?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Думала, наверное, что ты ушел с Папой.

— Умер, ты имеешь в виду?