Время любить - Вильям Козлов

За столом уселись Татаринов и Ушков. Обсуждался новый, опубликованный в журнале, роман Тимофея Александровича. Его жена стояла у дверей и говорила опоздавшим, чтобы проходили вперед.

Николай Петрович стал пространно толковать о вкладе, который внес в историческую литературу Татаринов, процитировал на память несколько выигрышных мест из последнего романа, потряс пачкой писем, пришедших от читателей. Одно с выражением зачитал: пенсионерка Евдокимова писала в издательство, что Татаринов — самый ее любимый писатель и она как праздника ждет выхода каждой его новой книги.

Андрей вспомнил разговор с отцом. Тот не хотел, чтобы Андрей стал писателем, как-то откровенно рассказал о трудном пути талантливого писателя к признанию.

Но что мог поделать Андрей, если какая-то самому ему не ведомая сила бросала его за письменный стол? Если ночами ему приходили в голову сюжеты будущих повестей и романов? Какое ему дело до писательского мира, интриг, если ему хочется выразить себя в рассказе или повести? Пусть их не печатают, а если и напечатают, пусть ругают, главное для него не это, а увидеть плоды своего труда, сказать самому себе, что ты сделал все, что мог, как молния в летний знойный день мощно разрядился в землю, и тебе стало легко и радостно дышать… Он во всем этом признался отцу, и тот сказал:

— Тогда пиши и не думай о том, как все это поскорее напечатать. Как бы ни зажимали талант, он пробьет себе дорогу. Так всегда было и будет… Сейчас о Пушкине, Достоевском, Толстом пишут тома, получают докторские степени, а ведь им в свое время очень чувствительно доставалось от современников, вернее, от завистников, недоброжелателей, врагов. Об этом всегда нужно помнить.

И Андрей помнил. Пока он не знал, что из него получится, но чувствовал в себе силу; ему трудно было писать, иногда хотелось все бросить и заняться каким-нибудь другим делом, но литература властно звала к себе. Можно перестать что-то делать, но можно ли запретить себе думать, мыслить, гнать прочь образы, которые толпятся перед твоими глазами? Гены отца?.. Наверное, это так. И никакие советы, самые убедительные слова не изменят пути, который предназначен тебе…

После выступлений благодарных читателей, библиотекарей встал на трибуну Тимофей Александрович Татаринов. Круглое бородатое лицо его улыбалось, небольшие острые глаза добродушно сузились, но все равно в глубине их где-то притаились недовольство и досада. Татаринов, безусловно, ожидал, что зал будет полон, а на самом деле в нем сидели самое большее тридцать человек. Широкая светлая борода смешно двигалась в такт его речи. Он говорил о своем новом романе, об Емельяне Пугачеве… Кто-то в зале громко сказал, что о нем уже написал отличный роман Вячеслав Шишков. Татаринов метнул в сторону говорившего недовольный взгляд и заявил, что он видит образ казацкого бунтаря по-своему, в архивных материалах он откопал новые факты об этом времени, о жизни Пугачева.

— Что они, творческие личности, с ума сошли? — шепнула Маша. — Режиссеры, кто во что горазд, выворачивают наизнанку классику, писатели всяк по-своему трактуют историю!

— Я думаю, он это так, ради красного словца.

— А он интересный, и улыбка у него обаятельная…

— Зачем ему все это?

— Что — это?

— Вечер, выступления, публика… Отец ни разу здесь не выступал. Думаю, ему и в голову бы не пришло организовывать какие-то обсуждения… Он выступает лишь на больших читательских конференциях.

— Я забыла тебе сказать: жена Татаринова звонила неделю назад и просила послать телеграмму Вадиму Федоровичу, чтобы он приехал в Ленинград и выступил. Напомнила, что Татаринов в свое время дал твоему отцу рекомендацию в Союз писателей.

Татаринову поднесли букет цветов, он отечески расцеловал молодую симпатичную читательницу, поклонился публике. Ушков спросил, будут ли вопросы. Вопросов не было, и вечер закончился. В кафе, куда Андрей и Маша зашли выпить по чашке кофе, к ним подсел Николай Петрович. Тоже заказал кофе и бутерброд с красной икрой.

— Не пойму, зачем старику все это было нужно, — сказал он, помешивая ложечкой черную жижу. — Скорее всего, это организовала Анастасия Петровна, ей все кажется, что ее Тимошеньку замалчивают, притесняют. Да и читатели стали забывать, после того как он перестал издавать новые романы.

— А у Славина народу было много? — поинтересовалась Маша.

— Татаринов как писатель выше на десять голов Леонида Ефимовича, — ответил Ушков. — Но людей набилось в Красную гостиную много. Славин у нас великий комбинатор, держит в своих руках всех и вся. Еще до отчетно-выборного собрания месяц, а он уже составил списки членов правления и делегатов на съезд писателей. И пройдут лишь те, кого он одобрил. Мой знакомый связист толковал, что перед писательскими выборами в его районе телефонный узел прямо-таки вибрирует! Они до собрания все обговорят до мелочей: кто будет подавать реплики с места, кто кого будет отводить, кто выступать, кого в списках для тайного голосования вычеркивать, кого вписывать. Славину нужно, чтобы в правление прошли его люди. На собрание будут доставлены даже инвалиды и больные. Вы бы только послушали, как подготовленные им ораторы будут превозносить его с трибуны — как лучшего писателя в Ленинграде! А он тихо будет сидеть в президиуме во втором ряду и скромно помалкивать. Кого всякий раз упоминают в газетах и журналах? Славина! Вот для чего ему нужно иметь своих людей везде, и он их имеет. Татаринов со своей Тасюней ему и в подметки не годится! Вон на свой вечер и пяти десятков читателей не собрал, а у Славина зал ломился, стояли в проходах.

— Теперь я понимаю, почему Вадим Федорович не ходит сюда, — по дороге домой заговорила Маша. — Он так далек от всего этого! Помнишь, он в Андреевке говорил, что талантливый писатель — это еще и человек с обнаженными нервами? Он чужие беды и боли должен воспринимать, как собственную беду и боль, только тогда он напишет значительное произведение, волнующее всех людей…

— Талантливый писатель… — повторил Андрей. — А много мы с тобой сегодня увидели в клубе талантливых писателей? Я, например, кроме Татаринова, ни одного.

— Зачем же тогда в Союз писателей принимают бездарностей?

— А на кого же будет опираться Славин? — усмехнулся Андрей.

— Теперь я понимаю, — помолчав, произнесла Маша, — почему твой отец так не хотел, чтобы ты стал писателем.

— Это ни от него, ни от меня не зависит, — сказал Андрей. — Может, я и не буду писателем… До этого еще так далеко!

Литейный проспект погрузился в полутьму, уличные фонари теперь светили вполнакала. Над Петропавловской крепостью обугленными поленьями громоздились бесформенные облака. На шпиле золоченой башни багрово светился корабль. С Литейного моста, искря проводами, осторожно спускался синий троллейбус. Было тепло, по Неве бесшумно скользили байдарки, на набережной еще стояли несколько рыбаков с удочками. Глядя на них, Андрей всегда вспоминал Андреевку, Утиное озеро, где они с отцом разбивали палатку и рыбачили на резиновой лодке по два-три дня. Там это было удовольствием, кругом тишина, синее небо, сосны, всплески крупных щук в заводях, крики ночных птиц, а что чувствует рыболов на гранитной набережной? Слышит грохот проходящих по мосту трамваев, шелест шин автомобилей, гудки, треск, людские голоса. Неужели главное для городских рыболовов — добыча? Поймать в мутноватой воде плотвичку или некрупного окуня? Ведь в рыбалке главное — единение с природой, отдых от городского шума, от людей…

У ресторана «Волхов» толпилась группа парней и две девушки. Непонятно было, вышли ли они только что оттуда или стремились попасть туда. Швейцар с желтыми галунами через чуть приоткрытую дверь вел с ними переговоры. Андрей и Маша уже миновали ресторан, когда сзади послышались девичий вскрик, грубая ругань, глухие удары. Круто повернувшись, Андрей бросился к парням.

— Ты куда?! — воскликнула Маша.

Андрей даже не обернулся, он и сам еще не понял, что произошло, но девичий крик взывал о помощи. Высокая девушка стояла у широкого, затянутого плотной шторой ресторанного окна и прижимала к лицу носовой платок. Рядом дрались сразу пять парней. Слышались приглушенные голоса, удары, вскрики и сопение. Плечи у девушки вздрагивали от рыданий. Ее подруга стояла немного в стороне и расширившимися от страха глазами смотрела на потасовку.

Ворвавшись в гущу дерущихся, Андрей разбросал их в стороны. Двое грохнулись на тротуар и, тараща на него злые глаза, грозились сейчас рассчитаться, однако подниматься на ноги не торопились. Трое, отброшенные в сторону, о чем-то совещались, бросая на Андрея злобные взгляды. Не обращая на них внимания, он подошел к девушке и сказал:

— Я вас провожу до остановки автобуса.

Девушка отняла от разбитого носа платок и повернула к нему голову с растрепанными темно-русыми волосами.