Время любить - Вильям Козлов

— Заходите, — взглянув ему в глаза, предложила Галя. — Завтра я освобожусь в половине одиннадцатого…

И в глазах ее, когда она приглашала, мелькнул теплый, призывный огонек. Крутобокая, белозубая, с блестящими глазами, Галя Прокошина нравилась ему. Руки у нее белые, полные, двигаются плавно — на это обратил внимание, когда она чай наливала.

Усевшись под вишней на скамейку, он уж в который раз задумался о своей жизни. После Виолетты у него никого не было. Признаться, думал, что и не будет, но естественно ли мужчине, еще сильному и крепкому, как он, жить одному до самой смерти? Какие бы глубокие раны ни наносили ему женщины, проходило время, и раны зарубцовывались, боль исчезала, оставались лишь шрамы… Почему Виолетта редкий день не встает перед его глазами? А снится почти каждую ночь. Сколько раз он просыпался от ее прикосновения и долго прислушивался к ночной тьме, надеясь, как тогда зимой, вдруг и впрямь почувствовать ее рядом… Почему жизнь так обошлась именно с ним? Остаться одному на старости лет?.. Наверное, женщины чувствуют в нем нечто такое, что останавливает их. Или просто боятся связать свою судьбу с ним? Только тут, в Андреевке, он оттаивает, вот Галя Прокошина своим бабьим сердцем и почувствовала его затаенную тоску по женщине. Живут ведь люди без любви, почему же он не может? Подавай ему, видишь ли, любовь! А если ее нет? Если женщины разучились любить? Да и только ли женщины? А мужчины? С женщиной можно переспать и без любви, но ведь это если не насилие над собой, то полное неуважение к женщине и себе самому. Переспали и разошлись, как будто ничего и не было, потом с другой, с третьей… Разве мало он знает мужчин, которые и считают это настоящей мужской жизнью. Быть свободным от любви. Это ведь проще и легче. Но куда деться от пустоты, которая остается в тебе после всех этих случайных связей? Нет, он, Вадим, не верит, что живущие так мужчины или женщины счастливы. Они несчастны, хотя иногда и сами не догадываются об этом.

Вроде бы все сейчас в жизни Казакова нормально, но чувствует ли он себя счастливым? Где тот подъем, волнение, с которым он мчался в аэропорт, ждал, когда приземлится самолет и он увидит Виолетту? Да, у него осталась работа, но, наверное, этого для человека мало? С женой они разошлись, с Викой Савицкой отношения сами по себе прекратились, Виолетта ушла от него… Случайность это или закономерность? Может, виноват в том, что жизнь не устраивается, он, Вадим? Да нет, к женщине он относился с уважением, старался быть внимательным. Конечно, работа отнимала у него много времени и душевных сил, но к работе женщины редко ревнуют. Не случилось ли так, что, занятый мыслями о своей книге, он не давал женщине того, что ей необходимо, — душевного тепла, участия, наконец, нежности? О своей работе он с ними никогда не говорил, пожалуй, вообще он ни с кем не говорил о работе. Или дело не в нем, а в каких-то непостижимых изменениях, наступивших в отношениях современных мужчин и женщин? Об этом много пишут, но он, Вадим, никогда серьезно не относился к этим досужим измышлениям социологов и психологов. Но, как говорится, не бывает дыма без огня…

Ласточка наискосок перечеркнула подернувшееся синью небо и прилепилась к стене дома под самой крышей. Потрепетав крыльями, оторвалась от досок и улетела.

В дедовском доме Вадим Федорович сейчас живет один: Григорий Елисеевич уехал в Петрозаводск на неделю, а Федор Федорович лежит в Великополе в больнице. Ему сделали операцию. Вадим Федорович недавно ездил к отчиму, Федор Федорович был настроен оптимистически, толковал, что самые лучшие врачи — это хирурги, они лишнее отрезают, а нужное оставляют. Осунувшийся, с ввалившимися глазами, он шутил, спрашивал, не пошли ли в Андреевке грибы, сетовал, что сейчас самая пора колосовиков, а он тут валяется. Лечащий врач сказал, что у отчима открылось сильное кровотечение застарелой язвы двенадцатиперстной кишки, пришлось удалить три четверти желудка. Организм у него сильный, так что выкарабкается.

На ужин Вадим Федорович разогрел картошку с говядиной, чай. Часы на стене негромко тикали, слышно было, как на станции остановился поезд. В окна видна была огромная береза в огороде Широковых. Во дворе чисто, тропинка до самой калитки залита цементом. Лида, жена Ивана, кормила кур, обступивших ее. Женщина бросала им из алюминиевой миски корм. Белый, с высоким красным гребнем петух вертелся у самых ног, выхватывая куски. Из дома вышел Иван Широков, с минуту наблюдал за кормежкой, потом спустился с крыльца, подошел сзади к жене и обнял ее за талию. Лида повернула к нему улыбающееся круглое лицо, миска выпала из ее руки и, испугав шарахнувшихся в стороны кур, покатилась по зацементированной дорожке. Иван нагнулся и поцеловал жену…

«Счастливые… — с хорошей завистью подумал Вадим Федорович. — Долго ждал Иван своего счастья и вот дождался!»

Солнце уже село, летние сумерки постепенно спускались на поселок. На потемневшем небе одиноко сияла яркая звезда. Она всегда первой появлялась низко над бором, а потом, когда высыпали другие звезды, куда-то исчезала. Помыв посуду, Казаков взглянул на часы: пятнадцать минут одиннадцатого. Он видел, как из клуба прошли люди, значит, последний сеанс закончился. Видел, как мимо его окон прошли Галина Прокошина и Зоя Александрова. Напарница была выше Галины, походка у нее тяжелая, мужская, а круглая, полная Прокошина ступает легко, будто ноги ее чуть касаются земли.

В половине одиннадцатого Вадим Федорович набросил на плечи светлую куртку и вышел из дома. В том месте, куда зашло солнце, над соснами пылала узкая багровая полоска. Товарный состав медленно уходил со станции в сторону Климова. Из вокзальных окон падали на траву желтые прямоугольники света.

Никто ему не повстречался по дороге. В окнах голубовато мерцали экраны телевизоров. Покосившаяся калитка у дома Прокошиной была приоткрыта будто специально для него. В ее доме светилось лишь одно окно на кухне. Чувствуя какую-то непонятную робость, Казаков поднялся на крыльцо, дверь в сени не была заперта. Стоя в темноте, он вспоминал, где дверь в комнату. Нашарив ручку, открыл дверь и прямо перед собой увидел Галю. Она была в короткой ночной рубашке и шлепанцах на босу ногу, полные руки молочно белели, а ложбинка между большими грудями была глубокой и темной. Длинные черные волосы распущены за спиной.

— Дверь на засов закрыл? — улыбаясь, спросила она. И голос у нее был будничный, будто он, Вадим, лишь на минуту вышел из дома и снова вернулся.

Приблизившись к нему, женщина закинула вверх руки, обхватила его за шею и, приподнявшись на цыпочки, властно поцеловала в губы. Запах молодой здоровой женщины обволок его, он поднял ее на удивление легко и отнес на разобранную в другой комнате кровать, — еще только войдя сюда, он краем глаза увидел клетчатое одеяло и острый угол большой подушки.

Лежа рядом с ней на широкой кровати, он с ужасом прислушивался к себе: почему его не волнует эта женщина? Ведь когда она подошла и поцеловала, что-то всколыхнулось в нем, а вот теперь лежит рядом с ней как бревно.

— Ты мне нравился, когда я была еще девчонкой, — как сквозь сон, пробивался к нему ее горячий шепот. — Я несколько раз ночью перелезала через изгородь и бросала в твое окно камешки… Ты слышал?

— Камешки? — переспросил он, чувствуя, как на лбу выступил холодный пот. — Какие камешки?

Она приподнялась и взглянула ему в глаза:

— Говорят, от тебя жена ушла? Не переживай ты, Вадим! Сейчас многие разводятся. Веришь, я своего мужа уже и в лицо не помню. Помню кулаки, белые глаза, а вот какое у него лицо… Да и не стоит мой забулдыга того, чтобы его помнить…

— Я все помню, — ответил он.

— Тяжко небось одному-то? — спрашивала она, гладя его теплой рукой по груди. В голубоватом сумраке проступало ее круглое лицо, белое плечо.

Он прижался к ней, поцеловал, но никакого волнения не почувствовал. Рядом с ним лежала совсем чужая женщина, даже ее прикосновения не трогали его. Зачем он здесь? В этой душной маленькой комнате, в окна которой скребутся яблоневые ветви? Он еще никогда не лежал в одной постели рядом с женщиной, которую не желал. Он сейчас даже не знал, нравится ли ему Галя Прокошина…

— Ты что, Вадим? — по-видимому почувствовав его смятение, спросила она. — Холодный, будто покойник.

Он отметил про себя, что и она не испытывает никакого волнения. Если он холодный, как покойник, — надо же придумать такое! — то она — белый айсберг. Правда, теплый…

— Извини, мне, пожалуй, лучше уйти, — хрипло произнес он, спуская ноги с кровати.

Она не сделала попытки его удержать. Натянув одеяло до подбородка, молча смотрела, как он одевается. В глазах ее светились две желтые точки. В наступившую тишину неожиданно громко ворвалось тиканье ходиков, будто они вдруг заторопились и стали отстукивать время в два раза быстрее. На застланном домоткаными половиками полу двигались неровные тени — это яблоневые ветви норовили пролезть в дом через форточку.