Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

из Бейсуотера, где произошло убийство, подробности которого – о том, как он, надо думать, отчищал ковер от мозгового вещества, – узнать не удалось. В прошлое воскресенье в четыре часа утра на молодую спящую еврейку напал сумасшедший муж с бритвой. Сначала он запер дверь, так что она стучалась и брыкалась, пока ее полосовали бритвой; наконец она вырвалась из комнаты – голова держалась чуть ли не на одной только коже – и умерла на лестничной площадке. Не будь Уильям в отъезде в те выходные, индеец пришел бы к нему и, уверен он, убил бы и его тоже. «Но мне уготована другая судьба», – сказал он как романист, а дамы-экстрасенсы, которые наводнили дом, словно мерзкие жуки или тараканы, отвращают его своим поведением. Они проводят спиритические сеансы и слышат голос миссис Фрип (ее не так зовут)[994]. Одна из них, очень толстая и кудрявая, говорит: «И все это уже случалось миллион лет назад». Отвратительно, как сказал Уильям. Его глаза, зеркало души, горят и выпучены.

Хоуп, говорят, тайком приняла католичество. Она определенно очень располнела – даже слишком для умной женщины средних лет, – и поэтому я склонна думать, что слухи правдивы. Она сидела в темном углу. Странно видеть, как красота – в ней была какая-то индивидуальность и элегантность – гаснет, словно догорающая свеча. Джулиан, например, едва ли может представить себе, что Хоуп когда-то была молодой и привлекательной женщиной. Хотя она все еще бодра духом. А вот у Лин энергии меньше, чем хотелось бы. Все силы без остатка уходят на написание рецензий. А ее «добродетельность» – ведение домашнего хозяйства и уход за больной сестрой – отвлекает от работы. Она сказала, что, будь у нее £100 [в год], купила бы медицинскую страховку, ведь болезнь лишает работоспособности; на этой неделе ни она, ни ее сестра не заработали ни пенни. Трудно закалять характер, когда нет прочного фундамента; она раздражительна и тревожна.

Разумеется, это правда, что если человек о чем-то пишет, то с этим уже покончено.

[Позже] Сегодня все еще суббота, 30 ноября, и мы отправились в Гринвич, оставив Нессу и Дункана расписывать плитку для Дотти в сарае мистера Джеймса[995]. Мистер Джеймс – один из подмастерьев [Уильяма] Морриса, и у него есть мастерская по изготовлению плитки возле реки. Он носит полосатые брюки и гетры и может просидеть всю ночь, балуя себя чаем, пока обжигается плитка. Время от времени он вынимает ее и проверяет. У него есть три печи, самая дорогая из которых стоит £300, а рядом с домом проходит туннель Ротерхит. Мы с Леонардом прошлись вдоль берега (я размышляла о давлении серой воды и об абсурдной напыщенности мальчишек и их нянек неподалеку), а потом направились в Гринвич и миновали то место, где я гуляла год или два назад в состоянии гнева. В стеклянной будке сидел мужчина в майке. Как это странно – сидеть и ничего не делать! Увидели желто-розовую больницу, а потом пошел дождь, и мы вернулись, обсудили с мистером Джеймсом плитку, а затем поехали через Ист-Энд в гараж. Я купила две пышки за пенни, и мы вернулись домой. Дункан начал рассказывать мне историю о том, что критики ненавидят Роджера и поэтому предпочитают игнорировать остальных лондонских художников. Говорят, именно поэтому Кит Бейнс[996] не может продать ни одной картины. И вот Несса устраивает завтра чаепитие, чтобы обсудить данный вопрос с Портером[997] и Китом Бейнсом. Она даже купила несколько тортов. Еще они зовут Ангуса на ужин, а меня, слава богу, нет[998].

8 декабря, воскресенье.

Боже мой, в прошлый понедельник я по совету Л. спросила Нелли, хочет ли она уйти, и вот (как я и предсказывала) она разумно ответила «нет»; я предложила несколько вариантов; мы достигли компромисса; мало эмоций, скорее усталость и разочарование с моей стороны; хотим нанять миссис Мэнсфилд на месяц – (тут зашел Леонард, чтобы посоветоваться насчет электричества и новой раковины; за окном ревет ветер), – но если результаты испытательного срока окажутся неудовлетворительными, то мы без разговоров расстанемся с ней навсегда[999].

Только что вернулись из Родмелла. Крыша готова, полы настелены, окна вставлены; из них открывается прекрасный, почти необъятный вид на заливные луга. Но уже в полдень потемнело, налетел шквалистый ветер с дождем, а в пятницу разразилась буря, сильнее которой я никогда прежде не видела. За окном все кружилось, гремел гром, сверкали зигзаги молний, град барабанил по железной крыше сарая, и стоял такой неистовый шум, что заснуть было невозможно. Около часа я поднялась к Л. и смотрела на деревенские окна, в которых горел свет, и вдруг представила, немного испугавшись, что было бы, окажись я на улице одна. А вдруг рухнет дерево или сорвет крышу? Не в такой уж мы и безопасности под своим шифером, но все равно лучше, чем, например, оказаться посреди моря в шторм. В ту ночь мне снилось нечто размытое, продолговатое, искаженное. В церковном дворе упало дерево. Сегодня мы видели поваленные стволы на всем пути в Лондон. Странное чувство общности вызвал этот шторм. В Чейли[1000] погиб в мужчина, спавший в сарае; женщина в Истборне[1001]; мальчик в Уэртинге. Однако разум был очень спокоен и счастлив. Я читала, перечитывала и даже закончила толстенную рукопись; большая часть материала на грани и требует размышлений. Теперь, когда груз с плеч упал, я могу приступить к чтению елизаветинцев[1002] – мелких неизвестных писателей, о которых я, такая невежда, никогда даже не слышала: Паттенхэма[1003], Вебба[1004], Харви[1005]. Эта мысль наполняет меня радостью – я не преувеличиваю. Читать с пером в руке, совершать открытия, набрасываться, строить теории, вступать на неизведанные земли – по-прежнему одно из моих самых волнительных увлечений. Вот только Л. сортирует яблоки, и этот шум мне мешает; забыла, что хотела сказать.

В общем я перестала писать, и никакой трагедии не случилось, зато составила список поэтов елизаветинской эпохи.

С превеликой радостью отказалась писать про Роду Броутон[1006] и Уиду[1007] для Де Ла Мара. Этот источник, каким бы мощным он ни был, очень быстро – «Джеральдина и Джейн» тому свидетельство – пересох. Я хочу писать критику. Да, у меня уже есть парочка смутных идей. Сначала я полюбила прозаиков-елизаветинцев, особенно меня поразил и взбудоражил Хаклюйт[1008], книгу которого отец принес как-то раз домой – я вспоминаю об этом с теплотой – представляю папу, который рыскал по библиотеке и думал, что бы дать почитать своей дочери, обитающей на Гайд-Парк-Гейт. Кажется, ему тогда было 65,