Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Полевой стражник, к которому обратился Жан-Луи, вытащил из жилетного кармана большую серебряную луковицу и поднес ее к глазам Мадозе.

— Без десяти, сударь. Часы у меня верные, по ним проверяют башенные.

— Ничего не поделаешь, милейший, — сказал один из друзей г-на Мадозе. — Мы потерпели фиаско, дело проиграно. Поворачивай оглобли, едем в «Шапочку»! Надеюсь, ты заплатишь за хороший обед и за жаркий огонь в камине?

— Да, да, проваливайте! — закричал Жан-Луи, просунув сквозь решетку ствол ружья. — Не то я вас продырявлю, — добавил он, обращаясь к Мадозе, — иначе я не смогу попросить у вас взаймы, когда мне понадобится!

Мадозе, бледный как смерть, швырнул расписку и копию купчей тому, кто именовал себя поверенным графа, и пара чистокровных английских лошадей, подгоняемая кучером, понеслась галопом.

Уже светало. Бланш де Мериа была чересчур утомлена, чтобы продолжать чтение; погасив лампу, она улеглась спать.

НИЩЕТА

(продолжение)

XXXVI. Полиция нравов

На второй день после ареста подруги расстались. Олимпия была допрошена помощником полицейского комиссара, непосредственным подчиненным уже известного г-на N.

Многострадальная проститутка думала лишь об одном: спасти Анжелу. Чтобы не восстанавливать против себя агентов полиции, сообщивших о сопротивлении, оказанном ею при аресте, Олимпия не стала оправдываться и все подтвердила. Да, она была пьяна, нечего греха таить, это случается с нею уже не впервой. Она действительно во всем виновата, агенты совершенно правы: их ведь не надуешь, не вотрешь им очки. Что верно, то верно: она не послушалась их, кусалась, царапалась, дралась с ними, осыпала их бранью… Она молит о прощении. А если ее и накажут, то поделом: женщина не должна доводить себя до такой крайности. К тому же господин помощник комиссара знает, что она всего-навсего проститутка, то есть меньше, чем ничто… Словом, Олимпия целиком взяла вину на себя и обстоятельно рассказала, как было дело. Агенты полиции, привыкшие к совсем другому поведению, не верили своим ушам. Положительно Дылду подменили! Пусть ее засудят, заявила она, это ей безразлично. Но пусть немедленно освободят ее молоденькую подругу: бедняжка ни в чем не виновата, наоборот! Если господин помощник комиссара, такой строгий, но справедливый, знал хотя бы половину правды об этой несчастной невинной девушке, он бы отпустил ее сию же минуту!

Олимпия была так красноречива, что в конце концов расположила чиновника в пользу Анжелы. Он приказал, чтобы арестованную, за которую девица Леон-Поль так горячо заступалась, немедленно привели к нему на допрос. Олимпия же, осужденная в административном порядке на шесть месяцев тюрьмы, была отправлена в Сен-Лазар.

Осуждение в административном порядке! Да разве это не самое неприкрытое отрицание свободы личности? Разве подобное наказание не лишает обвиняемых защиты, какою могут пользоваться при судебном разбирательстве даже самые гнусные преступники? Проституцию породило бесстыдство мужчин; как можно лишать публичных женщин всех прав и тем самым превращать первую статью нашего гражданского кодекса: «Все французы равны перед законом», — в пустую фразу?

Входя в кабинет помощника комиссара, Анжела была настолько слаба, что не могла даже плакать. Тяжелые белокурые косы расплелись и обрамляли ее лицо. Оно было столь юным и вместе с тем выражало такое страдание и тоску, что даже видавший виды чиновник почувствовал жалость. Он быстро допросил Анжелу и сказал, что оснований для задержания нет и что после обычных формальностей ее немедленно отпустят.

Затем он поручил одному из полицейских отвести девушку в тот кабинет, где дежурил врач, проводивший медицинское обследование. Врач легонько подтолкнул Анжелу к специальному креслу. Не понимая, что от нее хотят, она сперва подчинилась, но, догадавшись о намерении врача, с негодованием вскочила. Ее щеки покрылись гневным румянцем: стыдливость придала ей энергии; она стала протестовать и возражать со смелостью, какой сама от себя не ожидала. Так вот они какие, эти честные люди из полиции! Вот что они себе позволяют! Нет, нет, она этого не допустит, она не дастся, вот увидите! Да разве они имеют право так с нею поступать? Это просто отвратительно в конце концов! Как, если она бедная, опозоренная девушка, значит с нею можно делать все что угодно? Люди, а хуже зверей!

Для врача подобный отпор не был новостью: ожидая, пока Анжела выговорится, он, приставив к глазу монокль, любовался юной бунтаркой: возмущение было ей к лицу.

— Значит, вы отказываетесь? — спокойно спросил врач.

— Отказываюсь!

— В таком случае, вас снова отведут в тюрьму, и до свиданья, девочка.

— Но ведь это ужасно!

— Ничего не поделаешь — таковы правила![105]

Анжела упала перед врачом на колени, напоминая всем своим видом живую статую Отчаяния. Простирая к нему руки, она умоляла пощадить ее, говорила о своей матери и о малютке, которой, наверно, уже нет в живых…

Доктор ответил, что все эти просьбы бесполезны, он не может поступить иначе, правила полиции незыблемы. Этого требуют соображения высшего порядка, которых она не в силах понять, соображения, касающиеся общественного блага и охраны нравов.

Анжела сказала, что верит доктору; он, конечно, прав, но все-таки нельзя ли обойтись без осмотра?..

Врач снисходительно объяснил, что, если только она хочет выйти на свободу, ей придется выполнить эту маленькую формальность. В сущности, это пустяк: две минуты, и дело с концом… Потом она сможет вернуться к ребенку.

Ребенок… По недвусмысленно выраженному мнению полицейского, приведшего Анжелу на осмотр, наличие ребенка свидетельствовало о том, что она не всегда была такой упрямой…

Анжела побледнела, зашаталась и призвала на помощь все свои силы.

— О моя Лизетта, ангел мой! — воскликнула она. — Помоги мне! Ради тебя я перенесу это унижение!..

Она подошла к позорному креслу, легла в него и позволила себя осмотреть. Когда с этим было покончено, она встала, закрыв глаза рукой, и тихим, дрожащим голосом попросила ее отпустить.

Но это было еще не все. Не так-то легко освободиться гражданам и особенно гражданкам, попавшим в руки французской полиции и ставшим жертвами этого прогнившего государственного института — наследия старого строя и наихудших правительств былых времен. Анжела должна была еще пройти процедуру внесения в списки.

Полицейский заставил ее побывать в нескольких отделах префектуры; это заняло немало времени. В каком-то отупении позволила она водить себя по коридорам, не зная, куда и зачем идет, и даже не слушая полицейского, говорившего с нею, впрочем, довольно ласково. Он объяснил, что сейчас ей выдадут билет. И тогда ее оставят в покое: она сможет делать все, что захочет, однако, никого не боясь, даже полиции. Билет обеспечит ей безбедную жизнь, это такое же средство зарабатывать на хлеб, как и всякое другое. Если она пожелает, то легко найдет себе покровителя[106]…