Том 2. Склянка Тян-ши-нэ - Венедикт Март
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну вас!
Прощайте с Богом.
Сергей Васильевич ПРОТОКОВ».
Васька чувствовал что-то смутно инстинктом в этих последующих словах посмертной записки фраера, но перечитывать и разбираться в них не стал.
Перед ним ясно восстало бледное лицо фраера, его странные, лихорадочные движения, быстрая, бегущая походка, сутулые плечи и даже мягкая широкополая фетровая шляпа.
Васька почувствовал прилив самых искренних добрых чувств к только что обворованному человеку…
– «Вот те и канитель… Засыпался почище Сереги-Косого. Тот в часть угодил, а я самого себя растревожил здря. Вот неладь какая приключилася! И не придумаешь ничего. И крыть-то нечем. Эээх Васька, Васька – в переплет какой сбился…»
И Штепсель нарасхват впопыхах выхватывал из головы всякую невероять, самые неожиданные предположения, замыслы…
Только когда снова взглянул на письмо заметил и слева на листе напечатанное:
Сергей Васильевич ПРОТОКОВ.
Журналист. Гатчинская, д. 37/39, кв. 7.
Он ясно наконец понял, что ему следует предпринять.
– «Не допущу до смерти убийства: не возьму греха на душу».
Васька Штепсель всегда был против убийства, «брезгал, пренебрегал им», как сам заявлял, когда его зазывали на какое-нибудь «дело с топориком» или другими «аргументами».
Не мог уже сидеть в чайной. Быстро выскочил на улицу и почти бегом пустился на Гатчинскую.
По дороге он чувствовал себя спасителем, ему вдруг припоминалось что-то похожее из того, что видывал как-то в кинематографе «Ампир»…
Сердце билось особым трепетом. Мысли быстро переплетались и казалось готовы были захлестнуть мозг…
– «А вдруг он уже… – „капут“…»
И Васька нагонял шагу.
Особенно представлял Васька весь ужас своей жертвы, так как сам еще совсем недавно выводил точь-в-точь такое же, что было в начале фраерова письма: «в смерти моей прошу никого не винить»… Это было тогда когда его новая Катька передалась жигану – страшному Власу Головастику и вовсе отстранила Штепселя, даже высмеивала его на глазах бесстыжего жигана.
Но дурь эта быстро выветрилась из Васькиной головы, особенно после того, как ему удалось в одном кокаинном деле «взять на хомут» жигана, так, что он вовсе и не знал об этом…
Васька взобрался на третий этаж, нажал кнопку звонка и его вдруг обожгла самая жгучая боязнь:
«А что если этот засыпает»…
И еще больше стушевался, когда к нему вышла мрачная, видимо чем-то раздраженная барынька и спросила неприветливо:
– Что надо?
Васька напряг все силы, чтобы быть аккуратным в обращении:
– «Простите за выраженье…» путался он: «Извините за нескромный вопрос… Я, могу собственно говоря, так сказать Сергея Васильевича повидать… Одним словом»…
Барынька резко перебила:
– «Он должно быть не примет никого… Прошел к себе, не сказав никому ни слова. Может быть заболел даже. Так что Вы лучше оставьте его в покое».
Но Васька вдруг осмелел:
– «Мне надо его непременно, а не то скверно может приключиться… Да.»
Барынька нерешительно покосилась на него; но все же молча повернулась и пошла к одной из дверей.
Васька раньше барыньки очутился комнате Сергея Васильевича и успел профессионально подметить, как фраер сунул что-то блестящее в стол.
– «Вы…!» – изумленно вскрикнул Сергей Васильевич при виде Штепселя и вдруг громко и нервно расхохотался.
– «Уйди Надя», – сказал он, когда прекратился приступ кашля, вызванный смехом.
Барынька вышла.
Васька недоумевал. Только тут он почувствовал, что вовсе не подготовлен к этой встрече.
– «Что скажу я ему»…
– «Ну сядьте, – будьте гостем», – с некоторой улыбкой заговорил фраер, четко вглядываясь в Васькины глаза.
Васька с краюшка примостился как-то на диване, неловко вынул бумажник и подал его Сергею Васильевичу. Казалось вся его воровская проворность рассыпалась куда-то.
– «Вот Вы уронили… Там и письмо… Конверта ей-Богу не читал», – путал Васька. «Нечаянно знаете… Где остановка Вы выронили…»
– «Эээ, бросьте. Я ведь все знаю. Когда Вы в чайной приглядывались через плечо к бумажнику – было видно. – Ведь против зеркало стояло… А насчет письма. – Откуда же Вы могли знать мой адрес? Но Бог с Вами – дело не в этом… Оставьте деньги у себя – все, все… Да берите же, говорю Вам… Ну нате, на-те же, наконец. Только где же крестик?»
Васька корчился, краснел, озирался, пыхтел, а когда дело дошло до крестика, так вовсе растерялся, взвыл вдруг самым детским беспомощным плачем…
Слезы запрыгали со щек.
Все же он расстегнул ворот рубахи и стал возиться с цепкой и забормотал вместе в плачем:
– «Я этой суке Катьке хотел… ббыыы… Выпи… А вовсе не хотел обирать Вас».
Сергей Васильевич обнял Васькины плечи рукой, перебил его, утешая и подбодряя его, и прокричал восторженно в самое Васькино лицо:
– «Да ты голубчик, и смерть-то мою выкрал… Украл смерть, слышишь! Ведь знаешь, теперь-то я пожалуй и стреляться не стану… Рассеял ты все… По-ни-ма-ешь ты э-тто, а..?»
Действительно фраер вовсе раздумал стреляться, об этом Васька точно знал, так как нередко с тех пор захаживал вечерами к Сергею Васильевичу испить чаек в самом его кабинете.
Лапа Мин-дзы*
Посвящаю Китайскому поэту
Сыкун-Ту
автору бессмертных стансов
«Поэма о поэте»
Автор.
Так и состарилась на чужбине Мин-дзы.
Лет тридцать назад – еще бойкой, расторопной, – выбралась она случаем из родной деревушки. Зазвал ее на чужбину заезжий проходимец – Ван-со-хин, – бывалый делец, не однажды посетивший и таежный Амур, и тихие берега спокойной Кореи и дальний приют белого дьявола Хай-шин-вей.
Ван-со-хин развозил по китайским незатейливым селеньям побережья, ближайшего к Чифу, всякую ходкую всячину: и спрессованную морскую капусту, и лакомые трепанги, и чечунчу прочную, и напраздничные раскрашенные картины театрального действа, и с изображениями длиннобрадых старческих ликов-богов, и наряды готовые, и безделушки любимые, и всякую неожиданную чужестранную невидань.
А иной раз Ван-со-хин умело припрятывал и завозил страшный драгоценный таян – опийные слитки.
В то время черный дурман яро свирепствовал, сочился по всей стране.
Чадный дым пьяного невидного дракона густо и смутно выстилался, проползал из синих развалин – затаенных фанз – по всему побережью…
Запекшиеся в комьях почерневшей крови, отрубленные головы уличенных опийщиков все чаще свешивались на придорожных столбах и пригородных заборах в назидание еще не уличенным опийщикам.
Эти, кошмаром чернеющие угрозы, вовсе не смущали отчаянного Ван-со-хина. Он даже пошутил как-то над одной из таких выставленных голов: – хлопнул ладонью по выбритому лбу мертвой головы и нараспев прокричал:
– «Вот ты этак не треснешь Ван-со-хина, когда его забубенная головушка будет отдыхать на твоем почетном
