Грудинин - Михаил Поляков

– Не успели?

– Не успел. Вот секунду ещё, проехал бы и не задел.

– Да, это бывает. А что там с неоказанием помощи? Ваш следователь на это особенно что-то напирает.

– Да, есть неоказание, – вместо Грудинина быстро заговорил Буренин, глядя в лицо судьи и пытаясь перехватить его взгляд, направленный на Грудинина. – Но там не всё однозначно. Мой клиент не видел, жива ли потерпевшая, и не имел возможности позвонить из-за севшей батареи телефона. Это всё зафиксировано в показаниях. А к следствию у нас, кстати, есть свои претензии, которые мы ещё заявим в ходе предварительных слушаний.

Судья задумчиво глядел перед собой, делая губами целующее движение и щёлкая колпачком ручки. Грудинин забеспокоился, что он перейдёт теперь к частностям и деталям, главное – к видеозаписи и к тому, что он сбитую девочку пнул ногой как собаку. Но Леонидов не задал никаких вопросов. Ничего не сказав по делу, он расплатился по счёту и, пожав Грудинину и Буренину руки тем же плавным жестом, вышел. Двадцать минут спустя он позвонил Буренину и сообщил о своём положительном решении. За помощь он попросил почти вдвое меньше, чем приготовился отдать Грудинин – пятнадцать тысяч долларов.

Эти деньги нужно было заплатить через два дня. У Грудинина на руках было не больше десяти тысяч, и чтобы добрать остальную сумму – и для судьи, и для семьи погибшей, он должен был взять пластиковую карту жены, на которой был открыт неиспользованный пока кредитный счёт. Всвязи с этим случилась неожиданная и довольно неприятная сцена. В этот вечер он пришёл домой раньше Маргариты, и сел ужинать один, без неё. Услышав звук открываемой двери и шорох её шагов, он поднялся с места и, вытерев губы салфеткой, вышел в прихожую.

– Здравствуй, Лёша, покушал уже? – сказала она, быстро расстёгивая пуговицы пальто.

– Маргарита, – сразу начал он, не отвечая на её приветствие. – Завтра мне нужна твоя карта из Мастер-банка.

Она, словно поражённая это просьбой, замерла, вместе с тем замедленным движением навешивая пальто на вешалку. Затем, как будто в задумчивости искоса глянув на него, опустила голову и прошла в комнату. Он пошёл за ней.

– Ты карту отдашь или как? – спросил он, стоя в дверях, вложив руки в карманы и плечом прислонившись к косяку.

Она присела на кровать и побелевшими от усилия пальцами отставленных за спину рук собрала в горсти шёлковое покрывало, вместе с тем сжав губы и упрямо глядя перед собой. В ней, очевидно, шла какая-то борьба. Он сел рядом, и уже больше с любопытством, чем с нетерпением или злостью наблюдал за ней.

– Я дам при одном условии, – сказала она после паузы тихим взволнованным голосом. – Если ты не будешь использовать деньги чтобы как-то навредить семье той… ну той… – она нервно сглотнула воздух, не в силах выговорить дальнейшее и сделала быстрый круговой жест рукой перед грудью, как бы выражая им то, чего не могла произнести словами. – Той девочки, – быстро произнесла она наконец.

Он с удивлением посмотрел на неё. От неё – покорной, полностью зависящей от него, выдрессированной, как он с самолюбивой гордостью говорил про себя, женщины, такого поведения, почти бунта, он никак не ожидал.

Он пожалел теперь, что не посчитал нужным посвящать её в детали истории. Сев рядом с ней и взяв её руку в ладони, он с самого начала рассказал о том, как на ночной дороге сбил кого-то и, думая, что под колеса ему попало животное, не остановился и поехал дальше. О том, как был поражён потом, когда, выйдя из машины, увидел на стекле обрывок ткани. Как мучался над тем – как поступить теперь, волновался за свою невольную жертву, и как страдал от того, что соврал жене и полиции. Главное же – рассказал о своём желании помочь семье погибшей девочки, для чего ему и нужны деньги. Жена сначала смотрела недоверчиво, но чем больше он говорил, особенно – прибавляя сентиментальные подробности, произнося которые в других обстоятельствах, он не удерживался бы от улыбки, тем больше она верила ему и тем крепче своей тонкой потной ладонью пожимала его руку. Наконец, окончательно убедив её и забрав карту, с неприятным, брезгливым ощущением от этого разговора, он вышел из комнаты.

VII

Теперь оставалось решить последний – самый важный вопрос – отдать деньги потерпевшей – матери девочки, и убедить её написать заявление, в котором значилось бы, что она не имеет претензий к Грудинину. Буренин был уверен, что в ближайшие два дня получит положительный результат, и, дожидаясь вестей от него, Грудинин уже не так беспокоился, как перед встречей с судьёй. Вообще, после этой встречи он как-то воспрянул духом. Если прежде он ещё ожидал разных неожиданностей от судебной системы, то после знакомства с Леонидовым уже не сомневался в успехе дела. Всё было так, как он и предполагал, всё соответствовало дарвинизму: правосудие оказалось фикцией, для него же, богатого сильного человека, открыты были все возможности.

Но зашедший следующим вечером Буренин принёс плохие вести.

– Не берёт деньги. Два раза ездил, упрашивал, а она – не берёт, – сидя на кухне говорил он, толстыми губами обхватывая край рюмки и одним махом опрокидывая в себя водку.

– И что ей нужно?

– Да вот не пойму. Чёрт её знает. То с тобой хочет увидеться, то истерику начинает, в слёзы бросается, дочь вспоминает. Не пойму. Я говорю ей, что ты раскаиваешься, а она давай причитать: «Он мне даже не позвонил, не извинился». Я объясняю, упрашиваю, а она ни в какую. Ну что тут поделаешь?

– Чем нам это грозит? – быстро спросил Грудинин, наваливаясь локтями сложенных вместе рук на столешницу и заглядывая в лицо Буренину.

Буренин налил ещё водки из запотевшей бутылки, быстро и нетерпеливо взглядывая на Грудинина, опрокинул вторую стопку.

– Чем-чем… Скандал будет, чем. Сейчас вот с ней не договориться, она истерику поднимет в суде. Не, ну оно, может, и без проблем пройдёт, с судьёй-то решено всё. Да и то, знаешь, всё может затянется на месяцы. И без мирового срок будет. Тебе же не нужен срок, пусть даже и условный? Ну вот. Ну или ещё, не дай тебе боже, побежит к журналюгам. Один пошлёт её, а другой, чем чёрт не шутит, и заметит.

– Ну так а что делать-то? – спросил Грудинин, не отрывая взгляда от его быстро багровеющего от водки лица.

– Сделать вот что надо: ты, Лёша, в самом деле, съезди что ли к ней, а? Успокой, как-то утешь, ей сейчас одно это и надо. Слезу, в конце концов, пусти. Баба она плаксивая – палец покажешь, уже ручей потёк. Поплачет, да и отойдёт. Денег ей дай. Ну а потом незаметно так и подсунь бумажку на подпись.

Грудинин внутренне, как от удара током, вздрогнул.

– Что, и иначе – никак?

– Никак, всё перепробовал уже.

– Так ты со мной поедешь?

Буренин закряхтел, глянул себе под ноги.

– Да я ей, видишь ли, глаза уже намозолил. Что я буду ездить, злить её?

Грудинин замолчал, сложил руки на груди и, сжав губы, посмотрел в окно.

– Я бы не просил тебя, но что сделаешь? Ну нет другого выхода, – ловя его взгляд, сказал Буренин, своей мягкой ладонью обхватывая его локоть.

– Ладно – бумаги давай, – сказал Грудинин, не вырываясь локтём, но и не отвечая на его взгляд.

Первым его ощущением после того, как он узнал, что должен ехать к матери сбитой девочки, был страх. Эта спившаяся, по всей вероятности больная и убитая горем женщина – что она сделает с человеком, отнявшим жизнь у её ребёнка? Не набросится ли с ножом, не покалечит ли его, мстя за обиду, и вообще – за всю свою никчёмную жизнь? Но вместе с этим страхом было и другое ощущение, ещё больше раздражавшее его. Ему отчего-то неприятно, физически противно было предчувствие того, что перед этой женщиной, – нищей алкоголичкой ему придётся теперь унижаться, каяться и растравлять себя на слёзы. К этому он чувствовал какое-то высокомерное отвращение, и одновременно – гнетущую, тупую тоску, на пике своём доходящую почти до отчаяния. Но вместе с тем – ещё не видя Иванову, зная её только по рассказам Буренина чувствовал он уже, что тут, именно с ней, нельзя будет сыграть, притвориться – одна фальшивая нота, неверный штришок, и – дело обречено. Преодолевая себя, он с брезгливостью выискивал в памяти те подробности происшествия (так приятно холодила душу медная, безразличная официальность этого слова, что он никак иначе не называл про себя случившееся), которые могли бы растрогать его, что-то, на что можно было бы эмоционально опереться и использовать в беседе со вдовой. И тогда и после он много раз анализировал свои ощущения, стараясь понять – что в точности он чувствовал тогда? Было ли вообще то самое раскаяние, о котором говорили следователи, прокуроры и судьи, которое приписывал ему, изображая в ярких красках, адвокат? О котором, наконец, позже столько говорили и писали десятки и сотни тысяч людей… Было ли хотя бы на мгновение? Нет, он не мог этого сказать. Вообще, он как будто бы не отдавал себе отчёта в совершенном, не понимал его. Он не то что бы боялся задевать моральную сторону случившегося, но она вообще не присутствовала в его сознании, была неуместной, ненужной, происшествие было лишено любого цвета и запаха, было для него тем же набором фактов, свидетельских показаний и юридических статей, как для бумаги, на которой было напечатано постановление о возбуждении уголовного дела. И как ни думал он, как ни вспоминал, но ничего не мог в себе найти.