Лабиринты чувств - Лена Любина

Но пока ни он ей, ни она ему не были ни чем обязаны. Она и сама, уже формулируя его приходы, связывая это со словом «влюбился», с или без частицы «не», для себя еще не примеряла это слово, хотя, наверное, именно к ней бы и следовало его употребить прежде всего.

Петя для нее был катализатором ее чувственности. Не более, хотя и не менее. Своим присутствием, своими словами, своим существованием он стимулировал ее чувственность. И Милу это положение устраивало, ей нравился новый уровень ощущений в постели.

Ей нравилось, что при виде Пети, даже только при мысли о нем у нее немели колени, твердела грудь, приливала краска к лицу. И это тоже было удовольствием. Мила наслаждалась и этим тоже.

А продолжения она не хотела и не думала о продолжении, о создании и развитии отношений с Петей. Миле вполне хватало два-три раза в неделю видеть его. Этого было достаточно, чтобы поддерживать тот новый уровень чувственных удовольствий, загоревшихся новыми красками, появившихся с появлением Пети. Пока.

11

Итак, эти встречи, эти ощущения, – все это продолжалось уже около года. И уже вошли в рутинный, привычный кругооборот жизни Милы. И эта уже привычка начала сглаживать остроту ощущений, что, казалось, никогда не прекратятся, и их разнообразие, чудилось, будет бесконечно.

А сегодняшние мысли появились или сформулировались, наверное, из-за нарушения ритма этих встреч. Как-то незаметно Петя стал появляться в кафе не два-три раза в неделю, а лишь раз. А затем и вовсе исчез почти на месяц.

Вот тогда-то все внутренние ощущения и сформулировались в оформленную мысль, что причина им – Петя. И Мила ощутила тревогу. Тревогу опасения потерять приобретенное «сладкое». У нее стали погасать краски чувственности, стала меркнуть яркость ощущений, откуда-то начала вылазить неудовлетворенность.

Неудовлетворенность чем? А кто его знает? Неудовлетворенность и все. Мила затревожилась. Поняв, что все это связано с Петей, захотела, чтобы он опять стал появляться в ее кафе. И, когда после месяца отсутствия, он появился в кафе, присел за ее столик, то вместо привычного «Salut» в ответ на его «Salut», Мила непроизвольно выдала: «Où-étais tu? Je t’attendais». (Где ты был? Я тебя ждала.)

– Pourquoi attendais seulement? Maintenant tu ne m‘attends plus? (Почему только ждала? Теперь ты меня не ждешь?)

– Mais maintenant tu es assis pres de moi. (Но теперь ты сидишь рядом со мной.)

– Et c‘est assez? Qa te suffit? Tout cela? (И это все? Этого достаточно?)

– Non, mais c’est agreable. (Нет, но это приятно.)

А Петя совсем не намеренно исчез из ее поля зрения так надолго. Действительно, он совсем не преследовал какой-либо конкретной цели, появляясь у Милы, как не было никакой конкретной цели, когда он с ней познакомился.

Просто ждал свою мать. Просто увидел свободный столик, не совсем свободный, а свободный вместе с женщиной. И что-то ему подсказало, что она презрительно не отвернется от него, не скажет ему уничтожающе – утри сопли, мальчик, а миролюбиво посмотрит на него.

И ее привычно-безразличный взгляд, привычно-безразличное отношение он уже воспринял как победу, победу, возможно, в первую очередь над самим собой. Поэтому у него и хватило смелости и присесть за ее столик, и нагло молчать, и глядеть ей вызывающе в глаза.

И, совсем осмелев, когда подошла мать, начать говорить с ней по-французски, совсем не надеясь, что ему будут отвечать, просто неожиданная смелость негаданно заставила вести себя так, как он и не мечтал, и из него полезли, как тесто из кастрюли, и слова, и жесты, и поступки.

И наглость его первых минут общения с Милой, не получившая отпора, устыдилась, став смелостью и отвагой. Отвагой общения уже с женщиной, до сих пор у него этого не получалось, хотя он и не стремился это сделать.

До сих пор весь опыт его общения с женщинами составляли лишь его одноклассницы да теперь сокурсницы. Вроде бы и не робкий, не ущербный, он поразительно был неловок, неумел в общении с девчонками. Никогда первый не мог начать разговора, а уж чтобы подойти и познакомиться с кем либо из девочек, об этом и не могло идти речи.

Причем это явственно проявлялось только тогда, когда он был один. Стоило рядом с ним быть любому из известных ему людей, как стиль его поведения разительно менялся. Появлялись и уверенность, и нужные слова, и даже некоторая наглость, он становился просто речистым, – то, чего он начисто был лишен, когда был один.

И вполне возможно, что именно мать, ее ожидание, хотя ее еще не было рядом (но он ведь ждал ее, ведь она была близко), и придала ему смелость и позволила подойти и усесться за столик Милы. А потом и заговорить с ней. А, заговорив, он попал, он-то сам этого не понял, и может быть, не понимал и до сих пор, но он попал в завлекательное общение, когда можно продумывать и придумывать, и все это говорить, и все это проделывать.

С ровесницами ему было не то чтобы скучно, не то чтобы не интересно, но как-то не совсем увлекательно. Вполне ожидаемые и известные ему ответы и поступки тех девчонок, которых он знал, да и достаточная простота отношений между ними, их доступность, не то чтобы коробила его, но уже поднадоела. Естественно он этого не осознавал, просто, оказывается, искал чего-то другого. Искал, и вот нашел.

Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие-то дела. Как смотрит на него – выжидательно-вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.

И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».

Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.

И как удачно, что он заговорил с ней по-французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он даже не замечал сухости и краткости ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающе, то, по крайней мере, приветливо.

А когда она начинала разговаривать по-французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она – вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намек на них, не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.

Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые так или иначе были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомиться ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.

Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.

Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «Ну вот, Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг Петю коробило.

Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут впервые его слушали, не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но все же она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.

Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.

И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, – не очень долго вспоминать прошедшее, – да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.

Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что где-то внутри, оказывается, сидел (уже или все еще) чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.

12

Но и теперь ритмичная периодичность появления Пети в кафе не восстановилась. А Мила почувствовала, что она уже не просто хочет присутствия Пети у нее в заведении, не просто хочет два-три раза в неделю видеть его, а она ХОЧЕТ Петю. Хочет держать его в руках, хочет соединять свои губы с его губами, хочет соприкасаться с ним коленями. Она ХОЧЕТ его!