Подземные (Из романа «На дороге») - Джек Керуак

"Ничего — он не шевельнулся у него только голова сбилась с подушки когда я взглянула назад прикрывая дверь — На мне не было одежды в переулке, меня это не волновало, так интенсивно сосредоточена я была на этом осознании всего что знала я была невинное дитя." — "Голая крошка, ух." (И про себя: "Боже мой, эта девчонка, Адам прав она сумасшедшая, типа так и будет, я съеду как съехал по бензедрину с Милой в 1945-м и думал что она хочет воспользоваться моим телом для машины банды и устроить крушение и пламя но я определенно никогда не побегу на улицы Сан-Франциско голышом хоть и мог бы, может если б я на самом деле почувствовал необходимость какого-то действия, ага") и я посмотрел на нее изумляясь действительно, действительно ли она говорит правду. — Она была в переулке, вопрошая себя кто она, ночь, худосочная морось тумана, молчание спящего Фриско, суда на приколе в бухте, огромные когтистые пасти туманов покровом над бухтой, ореолы смешного потустороннего света посылаемые в середине вверх Галереями Намордников Столпохрамового Алькатраза — ее сердце грохало в тишине, в прохладном темном мире. — Наверх на деревянный забор, ожидая — увидеть не будет ли ей послана снаружи какая-нибудь мысль подсказавшая бы что делать дальше и полная смысла и предзнаменования ибо надо чтоб все было правильно и лишь раз — "Раз поскользнешься не туда…." ее прикол с направлениями, спрыгнуть ли ей по одну сторону забора или по другую, бесконечное прощупывание пространства в четырех измерениях, унылошляпые люди приступающие к работе на поблескивающих улицах не ведая об обнаженной девушке прячущейся в туманной дымке или если б они там были и увидели ее кругом бы стояли не прикасаясь к ней просто ожидая пока прибудут полицейские власти и увезут ее и все их безразличные усталые глаза плоские от пустого стыда следили б за каждой частичкой ее тела — голая крошка. — Чем дольше она болтается на заборе тем меньше силы у нее останется в конце чтоб на самом деле слезть и решить, а наверху Росс Валленстайн даже не ворочается на своей мусорно-торчковой постели, думая что она свернулась калачиком в прихожей, или заснул все равно в собственной коже и костях. — Дождливая ночь шипит повсюду, целуя везде мужчин женщин и города в одном омовении грустной поэзии, медовыми строчками Ангелов на верхних полках трубодующих в вышине поверх окончательных покрытых Востоком тихоокеански-огромных песен Рая, конец страху внизу. — Она садится на корточки на заборе, тощая морось бисером на ее смуглых плечах, звезды в волосах, ее дикие уже индейские глаза теперь уставились в Черноту и маленькое облачко тумана исходит из ее смуглого рта, безысходность как кристаллики льда на попонах пони ее индейских предков, моросит на деревню давным-давно и нищий дым выкарабкивается из подземелья и когда скорбная мать размалывала желуди и готовила тюрю в безнадежных тысячелетиях — песня азиатской охотничьей банды лязгающая вниз по последнему аляскинскому ребру земли к Воям Нового Света (в их глазах и в глазах Марду сейчас последнее возможное Царство инков майя и обширных ацтеков сияющее золотым змеем и храмами столь же благородными сколь греческие, египетские, длинные лощеные трещины челюстей и приплюснутые носы монгольских гениев творивших искусство в храмовых покоях и скачок их челюстей перед тем как заговорить, пока испанцы Кортеса, изможденные старосветские обабившиеся голландские бичи Писарро в панталонах не пришли проломившись сквозь чащобы тростника в саваннах и не обнаружили сияющие города Индейских Глаз высоко, с ландшафтами, с бульварами, с ритуалами, с герольдами, с флагами под тем же самым Солнцем Нового Света которому протянуто бьющееся сердце) — ее сердце бьющееся под дождем Фриско, на заборе, перед последними фактами, готовое сдвинуться бежать сейчас же вниз по земле и возвращаться и сворачиваться снова там где была она и где было все — утешая себя видениями истины — спускаясь с забора, на цыпочках, двигаясь вперед, отыскивая прихожую, содрогаясь, крадучись…

"Я решилась, я воздвигла некую структуру, она была как, но я не могу…" Начиная заново, начиная от плоти под дождем: "Зачем кому-то захочется причинить вред моему маленькому сердечку, моим ногам, моим ручкам, моей коже в которую я завернута потому что Боженька желает чтобы мне было тепло и Внутренне, моим пальчикам на ногах — почему Бог создал все это таким тленным и умираемым и вредимым и хочет заставить меня понять и кричать — Я трепетала когда даритель сливки снимал, когда мать моя грезила, отец мой кричал — Я начала сызмала потом воспарила наверх шариком и теперь я большая и нагое дитя снова и только чтобы плакать и бояться. — Ах — Защищай себя, ангел безвредимости, ты кто никогда и не мог бы никогда повредить и расколоть другому невинному его скорлупку и боль под тонкой кисеей — оберни халат вокруг себя, сладкий ягненок — защити себя от дождя и подожди, пока Папочка не кончит снова, а Мамочка не впихнет тебя тепленько внутрь долины луны, маячь у ткацкого станка терпеливого времени, будь счастлив по утрам." — Начиная сызнова, дрожа, из ночи в переулке нагишом в коже и на одеревенелых ногах к заляпанной двери какой-то соседки — постучав — женщина подошедшая к двери в ответ на испуганные постукивания маслом тающих костяшек, видит обнаженную смуглянку, испугана — ("Вот женщина, душа под моим дождем, она глядит на меня, она боится.") — "Стучаться в двери к совершенно незнакомым, еще бы." — "Думая я просто добегу до Бетти на той же улице и назад, пообещала ей действительно имея в виду в самой глубине что принесу одежду обратно и она взаправду впустила меня и достала одеяло и закутала меня, затем одежду, и к счастью она была одна — итальянка. — А в переулке я вся вышла и дальше, это теперь была первая одежда, потом я пойду к Бетти и возьму два доллара — потом куплю эту брошку что видела в тот день в каком-то месте со старым мореным деревом в окне, на Норт-Биче, произведение искусства ручная работа типа ковки, просто прелесть, это был самый первый символ который я собиралась себе позволить." — "Конечно." — Из-под обнаженного дождя в халатик, к окутывающей невинности, затем украшение Бога и религиозная сладость. — "Типа того как мы подрались с Джеком Стином это мне в голову очень крепко засело." — "Драка с Джеком Стином?" — "Это было еще раньше, все торчки в комнате у Росса, перетягивались и ширялись с Толкачом, ты же знаешь Толкача, ну и я там тоже сняла одежду — это было… все… частью того же… съезда…" — "Но эта одежда, эта одежда!" (про себя). — "Я стояла посреди комнаты и ехала а Толкач пощипывал гитару, одну струну всего, и я подошла к нему и сказала: "Чувак ты МНЕ тут этих своих грязных нот не щипай," и он типа сразу же поднялся без единого слова и свалил." — А Джек Стин рассвирепел на нее и подумал что если стукнет и вырубит ее кулаком то она очухается поэтому он ей двинул но она оказалась такой же сильной как и он (анемичные бледные 110-фунтовые торчки-аскеты Америки), бац, они стали махаться перед утомленными остальными. — Она померялась силами с Джеком, с Жюльеном, разбила их практически — "Типа Жюльен в конце победил на локотках но ему пришлось на самом деле яростно пригнуть меня чтоб это получилось и сделать мне больно и он действительно расстроился" (злорадный маленький фырчок сквозь передние зубки) — значит она там выясняла отношения с Джеком Стином и на самом деле почти что избила его но он был в ярости а соседи снизу вызвали мусоров которые приехали и которым пришлось объяснять — "танцевали, мол." — Но в тот день я увидела эту железную штучку, маленькую брошку с прекрасным тусклым блеском, надевать на шею, знаешь как хорошо это будет смотреться у меня на груди." — "На твоей коричневой грудине тусклое золото прекрасно будет бэби, продолжай свой изумительный рассказ." — "И вот мне немедленно понадобилась эта брошка несмотря на время, уже 4 часа утра, а на мне это старое пальто и туфли и старое платье что она мне дала, я чувствовала себя уличной шлюхой но чувствовала что никто бы не догадался — я побежала к Бетти за двумя долларами, разбудила ее…" Она потребовала денег, она выбиралась из смерти а деньги были просто средством заполучить блестящую брошку (дурацкое средство изобретенное изобретателями бартера и торгашества и стилей того кому что принадлежит, кому что принадлежит…). Потом она бежала вниз по улице со своими двумя баксами, придя к магазину задолго до открытия, зайдя выпить кофе в кафетерий, сидя за столиком одна, врубаясь наконец в мир, унылые шляпы, блестящие мокрые тротуары, вывески гласящие о печеной камбале, отражения дождя в стеклянной панели и столбе из зеркал, красота прилавков с едой где выставлены холодные закуски и горы жареного витого печенья и пар от кофейного аппарата. — "Как тепл мир, нужно лишь достать эти маленькие символические монетки — они впустят тебя ко всему теплу и пище каких только захочешь — тебе не нужно будет сдирать с себя кожу и глодать собственные кости в тупиках — эти места предназначены были давать приют и успокоение мешочникам-старьевщикам пришедшим поплакать чтоб утешили." — Она сидит там уставившись на всех, обычные съемщики и взглянуть на нее боятся поскольку вибрация у нее из глаз дикая, они чуют какую-то живую опасность в апокалипсисе ее напряженной жаждущей шеи и трясущихся жилистых рук. — "Это не женщина." — "Эта чокнутая индианка еще кокнет кого-нибудь." — Приходит утро, Марду спешит ликующе и с поплывшим разумом, захваченная, к магазину, купить брошку — стоя затем в аптеке у вертушки с открытками полных два часа изучая каждую вновь и вновь досконально поскольку у нее осталось лишь десять центов и она может купить только две и эти две должны быть для нее совершенными личными талисманами нового важного значения, персональными эмблемами предзнаменования — ее алчущие губы расслаблены чтобы разглядеть получше крохотные значения углов теней от вагончиков фуникулера, Чайнатауна, цветочных рядов, голубых, служащие удивляются: "Два часа уже тут торчит, без чулок, коленки грязные, рассматривает открытки, жена какого-нибудь алкаша с Третьей Улицы сбежала, пришла в аптеку белого человека, никогда прежде не видела глянцевой открытки…" Предыдущей ночью они могли бы увидеть ее на Маркет-Стрит в Фостере с последним (опять) гривенником и стаканом молока, плачущей в это свое молоко, и мужчины постоянно смотрели на нее, постоянно пытались сделать ее но теперь не делали уже ничего поскольку забоямшись, поскольку она была как дитя — и поскольку: "Почему же Жюльен или Джек Стин или Уолт Фитцпатрик не дали тебе никакого места чтоб там можно было остаться и не оставили тебя в покое в уголке, или не ссудили тебе пару долларов?" — "Но им же было наплевать, они меня боялись, они действительно не хотели меня рядом у них была типа отвлеченной объективности, наблюдая за мной, задавая гадкие вопросы — пару раз Жюльен пускался в свои игры его-голова-против-моей типа знаешь "Ч°такое, Марду," и его обычные подобные номера и липовое сочувствие но ему на самом деле было просто любопытно почему я еду — никто из них ни разу не давал мне денег, чувак." — "Те парни в самом деле плохо к тебе относились, ты это знаешь?" — "Ага так они ж никогда ни к кому не относятся — как никогда ничего не делают — ты сам о себе заботишься, я позабочусь обо мне." — "Экзистенциализм." — "Но американский хуже незаинтересованный экзистенциализм и торчков чувак, я тусовалась с ними, уже почти год к тому времени и получала, всякий раз когда их вставляло, что-то вроде контактного кайфа." — Она бывало сидела с ними, они уже начинали отпадать, в мертвом молчании она ждала, ощущая как медленные змеевидные волны вибрации пробираются через всю комнату, веки опадают, головы клонятся и вздергиваются вновь, кто-нибудь бормочет какую-нибудь противную жалобу: "Чув-ва-ак, меня достал этот сукин сын МакДауд с его вечным нытьем по части как у него не хватает денег на одну стекляшку, как будто полстекляшки нельзя достать или за половину заплатить — чув-ва-ак, я ни разу не видал такой никудышности, ну ч-че-орт, пошел бы он куда подальше и с концами, эм." (Это торчковое «эм» сопровождающее любую подставу, а все подставляются когда говорят, в смысле утверждения, эм, ну-эм, всхлип потакающего собственным капризам младенца сдерживаемый чтобы не взорваться полным ревом УААА во всю пасть которого им хочется от мусора низводящего их системы до колыбельки.) — Марду бывало сидела там, и под конец улетев по чаю или бенни она начинала чувствовать себя так будто ее тоже ширнули, она шла по улице съехав и на самом деле ощущала электрический контакт с прочими человеками (в своей чувствительности признавая факт) но иногда ее обуревали подозрения что ее кто-то тайно подсаживал и шел за нею следом по улице тот который в действительности нес ответственность за это ее электрическое ощущение и был так независим от какого бы то ни было естественного закона вселенной. — "Но ты на самом-то деле этому не верила — однако верила — когда я поехал по бенни в 1945-м я в натуре верил что девчонка хотела использовать мое тело чтобы сжечь его и засунуть документы ее мальчика мне в карман чтобы фараоны подумали что он умер — я и рассказал ей, к тому же." — "О и что она сделала?" — "Она сказала: "Ууу папочка," и обняла меня и позаботилась обо мне, Милашка была дикой сучкой, она накладывала оладьи грима на мой бледный — я сбросил тридцать, десять, пятнадцать фунтов — но что же было дальше?" — "Я пошла бродить со своей брошкой." — Она зашла в какой-то магазин подарков и там сидел человек в инвалидном кресле. (Она случайно ткнулась в двери с клетками и зелеными канарейками за стеклом, ей хотелось потрогать бусинки, посмотреть золотых рыбок, погладить старого жирного кота нежившегося на полу на солнышке, постоять в прохладных зеленых джунглях попугайчиков в магазине торча от зеленых не-от-мира-сего дротиков попугайских взглядов скручивающих себе безмозглые шеи чтоб окаменеть зарывшись в безумные перышки и ощутить эту отчетливую передачу от них птичьего ужаса, электрические спазмы их внимания, к р я к, л у к, л и к, а человек был крайне странен.) — "Почему?" — "Не знаю просто очень странен и вс°, он хотел, он говорил со мной очень ясно и настойчиво — типа интенсивно глядя прямо на меня и очень долго распространялся но улыбаясь на простейшие банальнейшие темы но мы оба знали что подразумеваем все остальное что сказали — ты знаешь как в жизни — на самом деле это было про тоннели, тоннель на Стоктон-Стрит и тот другой который только что соорудили на Бродвее, об этом-то мы как раз говорили больше всего, но пока мы беседовали великий электроток подлинного понимания прошел меж нами и я почувствовала иные уровни бесконечное число их в каждой интонации его речи и моей и целый мир значения в каждом слове — я никогда прежде не представляла себе насколько много происходит все время, и люди это знают — видно у них по глазам, они отказываются показывать это каким-то другим — я осталась там очень надолго." — "Он сам должно быть чудик." — "Знаешь, лысоватый такой, и типа голубого, и средних лет, и с таким видом будто у него отрезана голова или просто висит в воздухе," (безмозглая, осунувшаяся) "оглядывающая все вокруг, наверное то была его мать пожилая дама в цветастой шали — но Боже мой у меня б это отняло целый день." — "Ух." — "А на улице эта прекрасная старушка с седыми волосами подошла ко мне и увидела меня, но расспрашивала как пройти, но хотела поболтать…" (На солнечном теперь лирическом воскресно-утреннем тротуаре после дождя, Пасха во Фриско и все пурпурные шляпки извлечены и лавандовые пальто на параде в прохладных порывах ветра и маленькие девочки такие крошечные в своих только что набеленных туфельках и полных надежд пальтецах медленно гуляющие по белым холмистым улицам, церкви старых колоколов в хлопотах и в центре вокруг Маркета где наша оборванная святая негритянская Жанна д'Арк скиталась поя осанну в своей смуглой одолженной у ночи коже и сердце, трепыханья бюллетеней со ставками на угловых газетных стендах, наблюдатели голых журналов, цветы на углу в корзинах и старый итальянец в фартуке с газетами вставший на колени полить, и папа-китаец в облегающем экстатическом костюме везет в корзинке-коляске грудного младенца вниз по Пауэлл со своей розовощекой женой с блестящими карими глазами в новой шляпке срывающейся и трепещущей на солнце, вот там стоит Марду улыбаясь напряженно и странно и пожилая эксцентричная дама уже не обращает внимания на ее негритянскость не больше чем добрый инвалид из магазина и раз уж у нее теперь такое внешнее и открытое лицо, ясные свидетельства обеспокоенного чистого невинного духа только что восставшего из провала в изъязвленной оспинами земле и собственными переломанными руками вытащившего себя к безопасности и спасению, две женщины Марду и старушка в невероятно грустных пустых улицах воскресенья после всех возбуждений субботней ночи великого блеска вверх и вниз по Маркету как собранной пыли после промывки золота и пульсации неона в барах О'Фаррелла и Мэсона с вишневыми палочками коктейльных стаканов подмигивающими приглашая открыть изголодавшиеся сердца субботы а в действительности ведущими лишь в конце концов к синей пустоте воскресного утра лишь трепыханье нескольких газет в канаве и долгий белый вид на Окленд с призраком Саббата, все же — Пасхальный тротуар Фриско пока белые корабли врезают четкие голубые линии из Сасебо под пролет Золотых Ворот, ветер что усыпает искрами всю листву Приморского Графства отмывая выстиранный блеск белого доброго города, в облаках утраченной чистоты в вышине красно-кирпичный след и пирс Эмбаркадеро, призрачный расколотый намек на песню старых помо некогда-единственных скитальцев по этим одиннадцати последним американским теперь застроенным белыми домиками холмам, лицо самого отца Марду сейчас когда он поднимает голову чтобы вдохнуть чтобы заговорить на улицах жизни материализуясь громадно над Америкой, тая…) "И типа я ей ответила но тоже поболтала и когда она уходила то отдала мне свой цветочек и приколола его ко мне и назвала меня миленькой." — "Она была белой?" — "Ага, вроде, она была очень ласковой, очень приятной кажется она меня полюбила — типа спасла меня, вытащила — я поднялась на холм, на Калифорнию, мимо Чайнатауна, где-то набрела на белый гараж типа с большой такой стеной и этот парень на вертящемся стульчике хотел узнать чего мне нужно, я понимаю все свои действия как одно обязательство за другим вступать в коммуникацию с кем бы то ни было не случайно но по договоренности выдвинутые передо мною, вступить в связь и передать эту новость, вибрацию и новое значение что у меня теперь есть, по поводу всего что происходит со всеми постоянно повсюду и чтоб они не волновались, никто так не гадок как ты думаешь или — цветной парень на вертящемся стульчике, и у нас с ним вышел долгий путаный разговор и он очень не хотел, я помню, смотреть мне в глаза и действительно слушать что я говорила." "Но что же ты говорила?" — "Так это же все теперь забыто — что-то такое простое и типа того чего никогда не ожидаешь вон как те тоннели или старушка и я зависшая на улицах и направлениях — но парень хотел со мною это сделать, я видела как он расстегнул молнию но ему вдруг стало стыдно, я стояла спиной и видела в стекле." (В белых плоскостях гаражностенного утра, фантом человека и девушка стоящая спиной тяжело осевшая наблюдая в окне которое отражает не только черного странного робкого человека тайно уставившегося но и всю контору, кресло, сейф, промозглые бетонные задние интерьеры гаража и тускло полированные авто, хвастающие также несмытыми пылинками наляпанными вчерашним вечерним дождиком и сквозь стекло черездорожный бессмертный балкон многоквартирного дома с деревянными лоджиями где внезапно она увидала троих чернокожих детишек в странном наряде махавших руками но не кричавших негру четырьмя этажами ниже в робе значит очевидно работавшему в Пасху, который тоже махал им идя в собственном странном направлении которое вдруг пересеклось с медленным направлением выбранным двумя мужчинами, двумя обычными мужиками в шляпах, в пальто но несшими один бутылку, другой мальчика лет трех, вот остановившимися чтобы затем поднять бутылку Четырехзвездочного Калифорнийского Шерри и выпить пока фрискинский дополуденный всеутреннесолнечный ветер трепал им трагические пальто на ону сторону, мальчишка ревел, их тени на улице как тени чаек цвета выделанных вруч-ную итальянских сигар в глубоких бурых лавках на Колумбусе и Пасифике, вот проезд кадиллака с акульими плавниками на второй скорости по направлению к домам на вершине холма с видом на бухту и какой-то пахучий визит родственников привезших с собою газеты с комиксами, новости про престарелых тетушек, конфетки для какого-нибудь несчастного мальчугана ждущего когда же наконец закончится это воскресенье, когда солнце перестанет литься сквозь жалюзи застекленных дверей и растения в кадках перестанут от него выгорать а лучше пойдет дождик и снова понедельник и радость закоулка с деревянными заборами где не далее как вчера ночью бедняжка Марду чуть не потерялась.) — "Что сделал цветной парень?" — "Он снова застегнулся, он боялся на меня взглянуть, он отвернулся, было странно он застыдился и сел — мне это напомнило к тому же когда я была маленькой в Окленде и этот человек посылал нас в магазин и давал нам монетки потом распахивал свой купальный халат и показывал нам себя." — "Негр?" — "Угу, у нас по-соседству где я жила — я помню никогда там не оставалась а подружка моя оставалась и я думаю один раз даже с ним сделала что-то." — "Как ты поступила с парнем на вертящемся стульчике?" — "Ну, я типа выбралась оттуда и стоял прекрасный день, Пасха, чувак." — "Бож-же, Пасха а я-то сам где был?" — "Мягкое солнышко, цветы и вот я шла вниз по улице и думала "Зачем я позволяла себе чтобы мне было скучно в прошлом вообще" и чтобы компенсироваться за это улетала или напивалась или буйства или всякие трюки что бывают у людей поскольку они хотят чего угодно но только не безмятежного понимания всего лишь того что есть, чего в конце концов так много, и обдумывая вроде как сердитые социальные сделки, — типа рассерженного — оттяга — как типа ссориться из-за социальных проблем и моей расовой проблемы, это значило так мало и я чувствовала такую клевую уверенность а золото утра ускользнуло бы рано или поздно и уже начало — я могла бы сделать всю свою жизнь вот такой как это утро одной лишь силой чистого понимания и желания жить и продолжать идти, Боже это все было прекраснейшей вещью что когда-либо случалась со мной по-своему — но все это было таким зловещим." — Кончилось когда она добралась домой в дом своей сестры в Окленде и те на нее взъярились все равно но она послала их и делала странные вещи; она заметила например сложную проводку которую ее старшая сестра протянула чтобы подсоединить телевизор и радио к кухонной розетке в ветхой деревянной надстройке над их коттеджем около Седьмой и Пайна железнодорожное прокопченное дерево и чудовищные веранды типа трухи трущоб-нахаловок, не двор а участочек со щебенкой и почерневшими палками где бродяги токайствовали прошлой ночью перед тем как переходить грузовую площадку скотобоен к главной линии на Трэйси сквозь обширный бесконечный невозможный Бруклин-Окленд полный телефонных столбов и всякого хлама и субботними вечерами дикие негритянские бары полные блядей а мексиканцы йя-йякают в своих собственных салунах и патрульная машина крейсирующая по длинному печальному проспекту усеянному пьющими и блеском битых бутылок (теперь в деревянном домишке где ее вырастили в ужасе Марду сидит на корточках у стены глядя на провода в полутьме и слышит как сама же говорит и не понимает зачем она это говорит если не считать того что это должно быть произнесено, должно выйти наружу, поскольку тем же самым днем только раньше в своих скитаниях она наконец выбралась на дикую Третью Улицу между шеренг надрызгивавшихся пьянчуг и кровавых пьющих индейцев в хайратниках выкатывавшихся из переулков и с киношкой за 10 центов с тремя фильмами в программе и маленькими детишками трущобных ночлежек бегавшими по мостовой и ломбардами и музыкальными автоматами негритянских распивочных и она стояла в свете дремотного солнца вдруг вслушиваясь в боп будто в первый раз а тот лился, намерение музыкантов и их труб и инструментов внезапно мистическая общность выражающая себя волнами типа зловещих и вновь электричество но вопящее от осязаемой живучести непосредственное слово из вибрации, взаимообмены утверждения, уровни волнующихся намеков, улыбка в звуке, тот же живой экивок в том как ее сестра расположила те провода извивающиеся перепутанные и преисполненные намерения, выглядевшие невинно но на самом-то деле под личиной обыденной жизни совершенно по уговору тошнотворная пасть почти усмехающиеся змеи электричества целенаправленно помещенные которых она видела весь день и слышала в музыке и увидела теперь в проводах), "Что ты пытаешься сделать в самом деле убить меня током?" по этому сестры поняли что что-то действительно не так, хуже чем младшая из сестер Фокс которая была алкоголичкой и устраивала тарарам на улице и арестовывалась регулярно полицией нравов, что-то безымянно кошмарно зияюще не так, "Она курит дурь, она якшается со всякими странными бородатыми парнями в Городе." — Они позвонили в полицию и Марду забрали в больницу — уже осознавая: "Боже, я видела как ужасно то что на самом деле происходило и готово было произойти со мной и чувак я извлеклась из этого быстро, и разговаривала здраво со всеми с кем возможно и все делала правильно, они выпустили меня через 48 часов — со мною были еще женщины, мы выглядывали в окна и то что они говорили, из-за этого я поняла драгоценность того как в самом деле выберешься наружу из этих проклятых халатов и наружу оттуда вообще на улицу, солнце, мы видели пароходы, наружу и СВОБОДНО чувак бродить, как замечательно это в самом деле и как мы никогда этого не ценим угрюмо внутри собственных забот и шкур, как дураки на самом деле, или слепые испорченные презренные детки надувшиеся из-за того что… им не дают… всех… конфет… которых им хочется, поэтому я поговорила с докторами и рассказала им…" "И тебе негде было остановиться, где вся твоя одежда?" — "Разбросана повсюду — по всему Пляжу — мне надо было что-то сделать — они мне позволили пожить здесь, одни мои друзья, на лето. Мне придется выметаться в октябре." — "В Переулке?" — "Ага." — "Милая давай ты и я — хочешь поехать со мной в Мексику?" — "Да!" — "Если я поеду в Мексику? то есть, если я раздобуду денег? хоть у меня сейчас и есть сто восемьдесят и мы в самом деле действительно могли бы поехать хоть завтра и у нас бы получилось — как индейцы — в смысле задешево и жить в деревне или в трущобах." — "Да — было б так славно свалить сейчас." — "Но мы могли бы или должны бы на самом деле подождать пока я не получу — я должен получить пять сотен понимаешь — и - " (и вот тогда-то я мог бы умыкнуть ее на груди своей жизни) — она говорила "Я действительно не хочу больше ничего общего с Пляжем или с кем-либо из этой банды, чувак, вот почему — наверное я заговорила или согласилась слишком рано, ты кажется уже не так уверен" (смеясь увидев как я все взвешиваю). — "Но я лишь обдумываю практические проблемы." — "Тем не менее если б я сказала "может быть" спорим — уууу как хорошо," целуя меня — серый день, красный свет лампочки, я никогда не слыхал подобной истории от подобной души кроме тех великих людей которых знавал в юности, великих героев Америки с которыми мы были корешами, с которыми я искал вместе приключений и садился в тюрьму и кого знал рваными рассветами, мальчишек битых на бордюрах узревших символы в переполненной канаве, Рембо и Верленов Америки с Таймс-Сквер, пацанов — ни одна девчонка ни разу не тронула меня историей духовного страдания и столь прекрасно виднелась душа ее лучистая как ангел скитающийся по преисподней а преисподняя те же самые улицы по которым шлялся и я сам наблюдая, ища кого-то как она и никогда и не мечтая о тьме и тайне и неизбежности нашей встречи в вечности, громадность ее лица сейчас словно внезапная голова Тигра на плакате поодаль на дощатом заборе дымной свалки утром в субботу когда нет школы, непосредственная, прекрасная, безумная, под дождем. — Мы обнялись, мы прижимались тесно — сейчас это было как любовь, я был изумлен — у нас получилось в гостиной, с радостью, в креслах, на постели, спали сплетясь, удовлетворенные — я покажу ей больше сексуальности