Родная сторона - Василий Земляк

— Попроси Порошу, — с ехидством посоветовал он ей.

— Эх ты, друг называется!..

Яша посмотрел искоса и затарахтел бидонами, так ничего и не пообещав Зоя побаивалась, как бы он вместо себя не прислал Порошу. Такое за ним водилось. Было уже раз: пришел как-то Пороша, спрашивает: «Ты меня звала? Нет? А Яша сказал, что звала. Вот озорник!» Впрочем, тогда оба они были рады Яшиной выдумке. Но это было давненько, а теперь Яша подрос и сам не прочь заглянуть в курень, когда дед Евсей задерживается в селе. Посидит, песни попоет с Зоей, все новости ей расскажет и возвращается в село веселый, окрыленный. Не изменил и на этот раз. Вечерком прибежал все же стеречь телят. Посчитал, сколько их, принял на глазок лагерное имущество и сказал:

— Иди!

Зоя хотела расцеловать его, да он ощетинился, как еж, которого хотят приласкать, и так замахал руками, что Зоя не могла и подступиться. Послала ему воздушный поцелуй и пошла Вернее, побежала, боясь, что он может передумать. Далеко за станом остановилась, помахала ему платочком:

— Ага, попался! Теперь ты будешь телят пасти, а я сметану возить! — И скрылась в чаще.

…Зоя плохо помнила своего отца. До войны он служил во флоте, приезжал в отпуск, но она была тогда еще очень маленькая, как вон та пташка, что выпорхнула только что у нее из-под ног. Потом война осиротила ее, но все же оставила ей родных людей: деда Евсея и Живана. Дед — это дед. А Живан? Тогда своим еще детским сердцем она почувствовала в нем что-то отцовское. Были в нем и отвага, и смелость, и доброта, но не такая, как у деда — вся наружу, а спрятанная где-то в глубине, хотя и такая же искренняя. После войны Живан лишь изредка писал Мизинцевым письма, в которых спрашивал о Зое, и все же девушка твердо верила, что он не может о ней забыть, что когда-нибудь он разыщет ее, где бы она ни была, и снова скажет ей, как тогда: «Пойдем, моя зоренька. У нас есть славное дельце…» Возможно, у него есть свои дети, своя семья, но разве она может помешать его детям? Отец! Среди всех живых слов нет на земле большего слова…

Время от времени она наклонялась к сонным лесным цветам и собрала славный букет. Были в нем и колокольчики, и петушки, и ландыши, и колючая ветка ежевики… Это для него…

Зоя шла быстро, но запоздала. Живан уже спал. Дед Евсей еще в сенях шепнул ей:

— Тише, доченька, не разбуди.

Кухня была завалена сетями, вентерями, сачками — все потомственное рыболовное имущество было снесено сюда с чердака. Дед объяснил, что Живан тоже хочет с ним пойти на рыбалку.

— Только не думай, что профессор приехал сюда рыбачить. Это так, за компанию со мной. Пусть человек немного развлечется. А приехал он по большим делам. Старую, замысловичскую систему изучать будет, ту, которую когда-то называли «Золотой жилой». Люди забыли о ней, а он вспомнил. Живан хочет не одно Вдовье, а все болота осушить Только на это надо большой силой идти. Тут в одиночку ничего не сделаешь. Вот какие дела, доченька! Тс-с-с, пусть спит…

Но девушке не терпелось. Она на цыпочках подошла и тихонько приоткрыла дверь Полоска света выхватила из темноты черные полуботинки профессора. Тогда в войну он носил сапоги. Простые, крепкие сапоги.

— Ну и любопытная, — накинулся дед Евсей на Зою. Он торопливо поднялся, прикрыл дверь и снова принялся за сеть, но очень скоро дверь открылась, и Живан босиком вышел из комнаты, чуть заспанный, но, как всегда, бодрый.

— Вчера в лесу ты казалась мне меньше.

Зоя взглянула на него из-под длинных ресниц, улыбнулась стыдливо и подала ему лесные цветы. Разглядывая их, он спросил:

— А помнишь, зоренька, про корень?

Зое было странно видеть профессора босиком, и она почему-то подумала о его давнем прошлом. Видимо, он тоже вырос в такой же хате, как у них с дедом, и в детстве ходил тоже босиком. Теперь он старенький, но, может быть, ему по-прежнему приятно чувствовать прохладную землю. А может, он просто забыл обуться? Так и есть, забыл!

— Ты что, не видишь? — обратился дед Евсей к Зое. — Принеси профессору туфли.

Зое стало неловко, что она сама не догадалась сделать это раньше. Принесла полуботинки, поставила перед Живаном и, зардевшись, наблюдала, как он обувался. Не так, как другие. Шнурки были завязаны наглухо, он не стал их развязывать и обулся без всякого труда по давней партизанской привычке. Затем поставил цветы в горшочек на подоконнике и принялся помогать деду чинить сети Когда все было готово, они собрали снасть и вышли. Зоя проводила их за село. «Помнишь, как мы когда-то ходили?» — спросил Живан, взяв ее за руку. «Что было, того больше не будет», — с беззлобной стариковской ревностью сказал дед Евсей, прибавляя шагу. Они пошли прямиком на Корму-озеро, а Зоя свернула в лес.

Яша, наверно, трусил один, не спал, но встретил Зою с видом настоящего сторожа. Его деланная храбрость смешила девушку, к тому же он окончательно выдал себя, сказав: «Ты знаешь, кто-то поет на болоте…» Зоя расхохоталась Это она по дороге сюда напевала свои песенки. Ничуть не смутившись, Яша занял в курене дедово место, а Зоя устроилась рядом — она не стеснялась своего маленького поклонника. Где-то в уголке распелся сверчок, словно хотел усыпить обитателей куреня. Яшу он одолел быстро, а Зоя не спала, все не могла забыть, как ловко обувается профессор Живан. Она вот ничего не сохранила из партизанских привычек.

Не спалось в эту ночь и Филимону Ивановичу Товкачу. Он ничем не удивил профессора Живана. Была слава, да пропала — времена не те. Все, что так долго Товкач лепил одно к одному, Живан разрушил простым вопросом: «А что даете на трудодень?» Это самый страшный вопрос для многих председателей, и даже для таких изворотливых, как Филимон Товкач.

Живан погостил у Мизинцевых и вскоре уехал в Замысловичи, но Товкач потерял прежний покой. А тут еще Настя ноет, словно кто подговорил ее: «Чувствует мое сердце что-то недоброе, ой, чувствует! Послушай, Филимон, что говорят люди…»

— Ничего не будет, поговорят и притихнут, — с досадой отвечает Филимон. — Про человека с самого рождения говорят. Да где там! До рождения уже ищут ему имя, уже говорят о нем. Товкач был председателем и будет! Товкач, Настенька, для того и родился!

Он засыпал на теплой Настиной руке, а утром вставал опять председателем и легко шел в правление, улыбаясь в черные хитрые усы: «Хе-хе, бывалому человеку не надо объяснять, что такое наговоры. За ними люди стоят. Но бывалый человек знает, как обойти общество и своей цели добиться. Это опыт, это, голубчики, стаж!»

Он входил в свой кабинет с таким же достоинством, как и все последние двадцать лет, но с Калиткой держался уже не так свысока. Раньше, бывало, если что понадобится, кричал из кабинета: «Эй, Каленикович, поди-ка сюда!» А теперь нет. Теперь остановится перед столом Калитки, где всегда лежат счеты, мирно перебросит костяшку с одного конца на другой и не то прикажет, не то попросит: «Выпиши, Каленикович, на такие-то и такие-то нужды…»

А вернется из района, спешит Калениковичу душу излить.

— Ты понимаешь, Каленикович, к кому мне прислушиваться надо? Товкач должен прислушиваться к Бурчаку… Да он же, этот опытник, и не знает, чем земля пахнет! Подумай, где правда? — Надвинет шляпу на глаза и ходит взад-вперед, пол под ним поскрипывает, а Товкач готов провалиться сквозь него, так ему тяжко. — Стыд, какой стыд! Видно, придется в обком писать. Пусть объяснят нашему руководству, что такое закаленные кадры.

Калитка молчит. Поднимет воспаленные глаза, выслушает чужое горе, а в душе смеется: «А что, теперь и Калитка сила? Эге, человече, поздно ты спохватился…» Давал Товкачу хорошей бумаги, а когда тот принимался писать в обком (Товкач только делал вид, что пишет), Калитка украдкой шептал Пороше, который теперь чаще стал приходить за пшеном для цыплят:

— Думаешь, напишет? Да никогда в жизни этого не будет. Вот увидишь, не будет. Не знает, что писать… Вагон того сюда, вагон сего туда, подводу горшков в местечко… Это хорошо! В деньгах большая нужда. Но где же полеводство? Где молочко да сало? На коммерции теперь далеко не уедешь… На государственный кон надо что-то дать. А он хочет обхитрить государство…

Однажды Товкач не вытерпел. С грохотом открыл дверь — даже стекла задребезжали, и увидел, что Калитка облизывает губы, а Пороша прячет глаза.

— О чем речь в рабочее время?

Оба молчали. Товкач зло пошевелил острым усом.

— Перемываете косточки Товкача? Мойте, мойте! У Товкача есть рука в обкоме… — Он подошел к Калитке и ударил себя кулаком в грудь: — Тебе ясно?

Товкач пошел в конюшню, заложил в дрожки буланую Стрелку (раньше конюхи запрягали) и помчался в поле, подальше от неблагодарных людей. Он неторопливо сошел с дрожек, уперся кнутовищем в землю и, как хороший хозяин, стал осматривать молодое гречишное поле, игравшее под солнцем. Случайно остановил взгляд на ромашке. Она с дороги забежала в гречиху и разукрасила ее чистыми белыми цветами.