Звезда полынь - Александр Астраханцев

Юрий. Все собирался показать твои письма кому-нибудь из матерых писателей — они ходят ко мне там; только всем некогда. Позволил бы?

Вячеслав. Я не против. Даже интересно!

Юрий. А помнишь наши споры? Я ведь, между прочим, чувствовал в тебе потенциал и все думал: где он, в чем выльется? Ты все ходил, рисовал, но я же видел: не твое это. Про себя-то я всё знал: та тьма предков за спиной — она ж дышит мне в затылок; где-то же они должны были выкрикнуть свое, верно? Мне было шестнадцать, а я понял: не отвертеться, на меня этот крест ляжет! Но ты-то, ты — мне за тебя было обидно: не может, чтоб ушло все в пустоцвет! Наши — помнишь? — острые, как бритва, ощущения — извести на девок, на гнездо, на деньгу? На смысл жизни как-то не тянет. И вот, оказывается, куда выперло: тексты, письма…

Вячеслав (машет рукой). Да, Деряба, это осколки. У меня в дневниках знаешь сколько наворочено? На всю жизнь хватит расшифровывать. Я роман, Деряба, начал — это будет во! (Поднимает большой палец).

Юрий. Давай, Вяч, раз это твое. Только в нашем возрасте и можно быть гениальным!

Вячеслав. А то, что в письмах — это продолжение наших споров, наши стрелы друг в друга, наши истины — стоят же они чего-то?

Юрий. Стоят. За судьбу, что свела нас тогда! (Поднимает стакан; они с Вячеславом чокаются и выпивают).

Вячеслав. Я же знаю, как они все думали: если двое парней уединяются — не иначе как для чего-то грязного.

Юрий. Да что с них возьмешь?

Вячеслав. Видишь, у тебя все просто, а меня эти их фантазии просто бесят. За них же стыдно.

Юрий. Плюй ты на них! Взглянул — и мимо, пусть живут с тьмой своих низких истин. Они же по телевизору жить учатся, любить — по справочнику, и вкус — соответствующий. Разве духовное родство им — по силам? Их пророки даже искусство понимают как извращенный секс…

Вячеслав. Ты, я смотрю, подковался.

Юрий. Так с кем поведешься…

Вячеслав. Как ты жил в белокаменной?

Юрий. Как все. Я же, как приехал — сразу выставку сделал на Крымском валу, хорошую выставку. А затраты офигенные: аренда, буклет цветной, междусобойчик для приглашенных, — пришлось распродать все лишнее; по дешевке гнал, за десятую часть цены — все на кон поставил. Поверишь ли, после закрытия на бутерброд не было. А куда потом? На улице торговать? И, ты знаешь, ноль внимания. Никто. Вот так. Чувствую, пролетаю. Но был там один член-кор: увидел — ей-богу, обмочился от удовольствия. Смотрю, пробрало. А у него дочка, умненькая такая мартышка, полное извращение женской сути: с дипломом, про искусство ловко чирикает, все-то знает. Ну, я к ним в темпе и пристроился — чего мне терять, верно? Мартышка втюривается в меня капитально. В общем, поженились.

Вячеслав. Что ж ты молчишь? Поздравляю!

Юрий. Нет, а что делать, посуди! Я ж для них инопланетянин. Ей меня надо было трахнуть, а мне — их: всё честно, баш-на-баш… И вот сразу, смотрю, все по-другому: мастерская мне, статейки в печати, именитые гости пошли, покупатели.

Вячеслав. Это тесть тебе Париж устраивает?

Юрий. Да нет, теперь-то мне вроде как и нужды в нем нет.

Вячеслав. Да, ты изменился.

Юрий. Думаешь, мои устои метрополия подпилила? Фиг вот, я всегда анархистом был — забыл? Ты пойми: у них же все давно поделено: каждый на двух стульях сидит и толкует тебе о праве, о культуре, о наследии. Все, что можно заболтать, заболтают. Какая-то болезнь, ей-богу. Простой, как черный хлеб, язык, им диким кажется. А я, ты знаешь, не мастер говорить — я чернорабочий этой культуры, мне жить, мне работать надо! Прихожу к ним и спихиваю их со стула: отдай мне один! Большой болт я забил на их условности. Ты, я знаю, заражен этой их культурой, а я, слава Богу, свободен: я же пятым в семье родился, у меня тятька с мамкой вчерную пили, и спал я с братьями на полу впокат, и вырос в интернате — ы знаешь!.. Расскажи лучше, как ты тут.

Вячеслав (машет рукой). Да-а, скребусь по жизни.

Юрий. Работаешь?

Вячеслав. В смысле денег — нет. Какой-то разлад: не могу с людьми.

Юрий. Но пробуешь же?

Вячеслав. Все время. Пошел на лесопилку, думал, буду каждый день среди запаха смолы, опилок. Посмотрел, как эти бревна пилят, строгают, всё — железом, всё визжит, лязгает, люди в грязных одежках, с баграми, накидываются на них, как пауки, кромсают, рвут, а потом, в обед, одуревши напрочь от лязга, бегут за стол, хватают домино, карты, стучат, орут: «Дурак! Козел! Сам дурак! Сам козел!» Мне говорят: не думай ты ни о чем, в дурдом попадешь!.. Бросил к черту, подался на турбазу за городом, в завхозы. Всё, вроде, хорошо, а тут санинспекция приходит; там туристы собачек бездомных прикормили; врачиха дает предписание: собак уничтожить! «За что? — спрашиваю. — В чем провинились»? — «Ну, мало ли что», — отвечает. «А если вас вот так, ни за что, уничтожить»? — спрашиваю. И всё: назавтра уже не работал.

Юрий. Да, трудненько тебе.

Вячеслав. Отец, конечно, вызверился: растяпа, слюнтяй! Мать поддакивает. Двое взрослых родили одного, измываются над ним всю жизнь и называют это воспитанием. Но, чувствую, уж до того им это обрыдло — скорей бы пристроить да сбыть какой-нибудь девице, а взамен получить розового пупса… Ну, тут отец взялся за меня, устроил лаборантом в НИИ: публика приличная, и все такое. А завлаб — дама, причем, точно знаю, отцова бывшая любовница.

Юрий. Да тебе-то какое дело?

Вячеслав. А такое, что эта дама глаз на меня положила — того и гляди, прижмет в углу и изнасилует.

Юрий (насмешливо). Испугался? Это даже забавно!

Вячеслав. Да нет, нисколько. Во-первых, ей за сорок, курит, матерится. У отца плохой вкус. Такая приснится ночью — в холодном поту вскочишь. А во-вторых, игрушкой ничьей быть не хочу: может, она — назло отцу?.. В общем, ушел. Так отец меня чуть не за грудки трясет. Главное, и матушка пилит, а объяснить не могу — у нее и так расстройств хватает.

Юрий снова обнаруживает, что бутылка пуста.

Юрий. Хорошо сидим, а? Может, еще откроем?

Вячеслав. Давай!

Юрий уходит за кулисы, приносит новую бутылку, откупоривает, разливает, садится в кресло. Разговор при этом снова ни на секунду не прерывается.

Юрий. Правильно делаешь, что подальше от них: высасывают силы напрочь. Я стараюсь беречь.

Вячеслав. Нет, у меня по-другому: увижу красивую — всё вверх тормашками, и снова душа в дураках. Какое-то бешенство плоти — как вот его усмирить?

Юрий. А надо, Вяч. Ничего путнего не сделаешь, так тебе тут и торчать.

Вячеслав. Но мне надо, чтобы сердце захлестывало от избытка, не знаю чего: любви, тоски, нежности.

Юрий. Романтик! Такие нынче не живут. Нет, а я с ними — как с дезодорантом: спрыснул — и пошли они… в черную дыру! Им ведь еще и душу отдай. Но — шалишь! — берите все, что ниже (жестом ладони режет себя по поясу), а выше — извините: это моя единственная ценность, я люблю ее и лелею — и отдать ни за понюх? Вот им! (Показывает кукиш в пространство).

Вячеслав. Да-а, ты изменился.

Юрий. Понятно: есть один сорт людей, которые не меняются — тупицы.

Вячеслав. Пью за твои успехи! (Поднимает стакан; они чокаются и выпивают залпом, после чего заметно пьянеют: речь их делается неотчетливой и при этом агрессивной, а, движения — размазанными).

Юрий. И, тем не менее, метрополию я покорил, еду покорять Европу, а ты со своими принципами торчишь здесь.

Вячеслав. А не жалко — бросать?

Юрий. Чего бросать?

Вячеслав. Родину. Россию.

Юрий. А что она, Родина? Страна сплошной полуграмотности и некомпетентности? Страна людей, не стесненных ни моралью, ни чувством собственного достоинства? Проживет и без меня!

Вячеслав. Но она вырастила тебя, образовала, как-никак.

Юрий. Ну, образование у меня, положим, самое хреновое, а вырос я сам, без помощи. Может, даже вопреки.

Вячеслав. Но это же Родина, Деряба! Каждая частица твоего тела собрана по крохам с ее бедных полей! Разве ты не чуешь этой связи? Разве народ — не твои братья в двадцатом, тридцатом колене? Не чувствуешь родства с ними?

Юрий. Знаешь, Вяч, надоели эти сопли про любовь к народу — не люблю я, Вяч, людей. Нет, случается, конечно, осенит — всех люблю! Но редко. А почему я должен любить какого-то сукиного сына, а? Вора, или насильника, чинушу-взяточника? Человек — это такая скотина, Вяч, которая прыгает на двух лапах и чего-то о себе воображает, а на самом деле родился только, чтобы хавать. Мясо хавать, деликатесы, искусства. Похавал, и на бочок, в зубах поковырять.