Пророки желтого карлика - Валентин Куликов

Композитор со своими песнями значилась в самом конце программы.

Объявили ее выход и на сцену с угла первого ряда, одним выстрелом разрушив все наши представления, поднялась симпатичная рослая брюнетка в платье с явно подчеркнутыми модными линиями. Красивой я бы ее не назвал, но и в образ синего чулка она явно не влезала. Песни у нее были очень любопытные, в современном стиле, на стихи романтических поэтов разных поколений, молодых и классиков. После выступления у нее даже просили автографы, что вконец смутило моего верного оруженосца и он как-то поразительно быстро ретировался в дальний угол зрительного зала, так что пришлось искать сначала его, а уж потом нашу потенциальную знакомую, которая за это время успела спуститься в раздевалку. Как бы то ни было, в атаку пришлось идти мне, а друг мой скакал в арьергарде. Следствием такого боевого порядка было то, что весь последующий разговор свелся к нашему с Танечкой диалогу, а бедный Димка играл роль прослушивающего устройства, о котором вспоминают лишь когда оно перестает исправно функционировать. Знакомство наше минута от минуты крепло, росло и ширилось, пока, наконец, не достигло апогея у рояля в гостиной Димкиных аппортаментов. Димка с родителями жил в добротном наркомовском доме на Калининском, где стены такие толстые, что последовавший без промедления ночной концерт после концерта не потревожил ни одного из уважаемых соседей.

Татьяна играла с потрясающей экспрессией, лицо ее преображалось, становилось красивым, проглядывало сквозь всплески музыки, как мерещится, должно быть, личико русалки сквозь поверхность прозрачного горного озера. На меня музыка всегда действовала как на дремучего питекантропа, она завораживала меня так, что хотелось качаться в ритмическом первобытном танце у большого костра или выть на луну. Димка же вообще сидел с расширившимися зрачками, открывши рот, только что слюна не капала. Чудесный получился вечер. И лишь одно подозрение, которое все крепло и, наконец, превратилось в уверенность, подтачивая то светлое, что осталось в душе от этой встречи. Димка, по-видимому, опять влюбился. Он вообще был весьма влюбчив, в отличие от меня, Не скажу, чтобы мне не нравились многие девушки, но Димке каким-то непонятным образом удавалось влюбляться, как говорится, сходу и часто, но всегда сильно. Кроме того, за исключением этого последнего, пока еще в предположении случая, он умудрялся влюбляться в таких женщин, в которых сам я абсолютно ничего привлекательного не находил. Правда, об этом не спорят, но наши вкусы отличались разительно, настолько, что меня это никогда не переставало поражать. Его бывшая жена, которую он любил с заметной силой, ушла от него, как говорят, "в никуда". Ушла скорее всего потому, что он ее любил. Древние по этому поводу сказали бы :"Ничего слишком". Следовать заветам греческих философов Димке никогда не удавалось. А ведь он еще и не был физиком, как я! Физиков женщинам трудно любить. Просто любить только тех из них, что занимаются наукой на работе, с восьми до шести. Чтобы любить, надо понимать человека, знать, чем он живет, сопереживать.

Чудесно, если надо вникать лишь в перипетии служебной карьеры и графика роста заработной платы. Куда хуже, если область переживаний любимого, в основном, располагается в стране с неизвестным числом измерений, направленных во всевозможные стороны самым невероятным образом. Мне часто говорили, что я умею объяснять совершенно непонятные вещи. Но объяснять еще не значит увлечь. Свою жену я, например, сколько ни старался, не смог привлечь на свою сторону.

Страна физика для нее так и осталась чужой, а ведь ее страна Лингвистики, Поэзии, Музыки - для меня такой никогда не была. Наука физика - это проза неорганической природы, в которой мы живем, проза, написанная языком математики. Поэтому физические теории подобны прекрасным описаниям морей, скал, лесов и степей, которые мы находим у талантливых писателей-прозаиков. Смешны и ограничены те гуманитарии, что кичась своим узкоспециальным творчеством, закрывают глаза и лишают себя счастья видеть чудесные пейзажи, открывающиеся всем, кто возьмет на себя труд изучить язык, на котором сегодня говорит с нами природа - язык математики. Читать и объясняться на нем, правда, нужно уметь без словаря. Как бы то ни было, этот язык всеобщим еще не стал, потому-то бедным девушкам так тяжело с нами - технарями. Многим не дано даже уразуметь, как вообще можно увлекаться тем, что так сухо и скучно. Да и понятно - что может быть скучнее, чем читать Шекспира со словарем! Физикам же, в отличии от гуманитариев, не признающих языка науки, язык чувств весьма знаком, и они, по правде сказать, никогда не удалялись от него излишне далеко.

Занятия наукой ничуть не мешали Димке влюбляться и весьма успешно ( по крайней мере, с его стороны). Этого, к сожалению, нельзя сказать об обратном влиянии влюбленности на науку. Влюбляясь, Димочка начинал проводить вечера под окном и ночи в подъезде очередной своей пассии.

Это не могло не отразиться на наших научных упражнениях и мне, скрепя сердце, приходилось его сурово, но справедливо поругивать. При этом его красивый русский нос как-то особенно удлинялся, лопата бороды прижималась к груди, он сопел, соглашался со мной и без перехода объявлял, что он ни от кого не потерпит давления и сам знает, что ему делать. Последнее время он, как-будто, находился в неуверенности по отношению к своей будущей судьбе и новое увлечение могло сбить его на торную дорогу, избитую тысячами модных ботинок и даже дамских туфелек, прямо ведущую к степени и достатку, огибая всякие там переулочки с диалектическими языками и прочей метафизической чепухой.

Сердце мое было неспокойно.

Пока я все это думал, ужин мой окончательно остыл, а самое ужасное, я никак не мог вспомнить является ли огрызок хлеба у меня в руке остатком бутерброда или это огрызок, который валялся на столе еще до моего прихода и неизвестно от кого оставшийся. Мысли окончательно прояснились, и я понял, что это все равно ерунда по сравнению с мировой революцией. Посему я спокойно доел огрызок вместе с остывшей яичницей и собрался выпить чаю (тоже холодного), как вдруг чьи-то пальчики закрыли мне глаза. Я резко вскочил, мастерски выплеснув чай на занавеску, так, что на штаны не попало даже капли. Это, конечно была Ленка, а я, без сомнения, забыл запереть дверь, когда пришел. Ленка была прелесть. В марлевом платьице, стройная, высокая, она была красива какой-то необычной, дикой красотой. Лицо ее и вьющиеся волосы напоминали о цыганской крови и одновременно о горячей крови красавиц-эфиопок. Она улыбалась, но была грустна. Другой я ее не видел с тех пор, как мы с Маринкой поженились. Раньше она могла быть и злой - и этой удивительной женщине злость была к лицу. Выражение гнева, когда глаза расширяются, нос становится тонким, а крылья его расходятся в стороны, так подчеркивало первозданность ее дикой красоты, что любой бы замер в восхищении. А я - я восторгался так, что она совсем разучилась на меня злиться. Некоторая необузданность характера была ее единственным недостатком. И она же была ее достоинством. Большей преданности друзьям и чистоты души я не встречал ни в ком. Несмотря на неприязнь, которую к ней, по очевидным причинам, питала Маринка, эти ее качества признавала даже она и Ленка была допущена в дом на правах друга. Правда, ее тоже мало занимали наши изыски, она решила помогать нам в том, в чем может, просто потому, что она верила в нас самих и, следовательно, в успех нашего дела.