Ричард Длинные Руки – монарх - Гай Орловский

Все места ожогов заживают, так же как и после би­чевания плетью. Бьют по спине, где много мышц и прочего мяса, и все это выглядит страшно. Но я не средневековый инквизитор, я демократ и гуманист, потому своим ребятам из контрразведки велел не за­ниматься театральными представлениями, и зажимать в тисках не пальцы, а гениталии. Это и в сотни раз больнее, и ужаснее. После средневекового бичевания на спине останутся только едва заметные шрамики, а после того, как по рецепту из будущего несколько раз саданут сапогом по помидорам, — вообще потеряешь возможность делать детей и ложиться с женщинами.

Так что здесь больше театр, а я отцу Дитриху лучше не стану показывать настоящие комнаты для допро­са, устроенные по высшим стандартам демократии и базовых либеральных ценностей, иначе придет в ужас от нашего просвещенного гуманизма и терпимости.

В холле навстречу бросился один из старших слуг.

— Простите... Ой, Ваше Величество! Такая честь, такая честь... Я сейчас позову хозяина...

Я остановил его жестом.

— Не стоит. Я гость, но очень спешащий гость.

— Но, Ваше Величество...

— Отец Дитрих сейчас здесь? — спросил я. — Не беспокойтесь, только навешу великого инквизитора и тут же отбуду. А хозяину передайте мое уважение и благодарность за оказанные отцу Дитриху услуги.

Он сказал послушно:

— Да-да, все как скажете, Ваше Величество!.. По­звольте, провожу?

Я огляделся, Бобика уже не видать, кивнул.

— Да, конечно.

На втором этаже в небольшой комнатке молодой слуга подхватился мне навстречу.

— Простите, вы... Ох, Ваше Величество, свет в гла­за, я вас не узнал!

— Я есмь свет, — пробормотал я. — Еще какой...

Он посмотрел несколько странно. Я запоздало

вспомнил, что так говорил Люцифер, имя которого значит «Светоносный», но лишь развел руками, мол, шутю, а он торопливо забежал вперед и распахнул дверь кабинета.

Отец Дитрих неторопливо пишет длинным белым пером на листе бумаги, время от времени осторож­но обмакивая заостренный кончик в массивную чер­нильницу из темно-зеленого малахита.

Я быстро вошел, поклонился.

— Отец Дитрих...

Он поднял голову, всмотрелся, часто моргая по­красневшими веками.

— Сэр Ричард?

Я подошел быстро и, преклонив колено, поцеловал ему руку.

— Я и здесь вас отыскал, отец Дитрих.

Он коротко перекрестил мою склоненную голову.

— Рад тебя видеть, сын мой. Встань и сядь вон в то

кресло, там светильник ярче, хочу рассмотреть тебя... Ты что-то опять похудел. Работы больше, чем ожидал?

— Намного, — признался я.

— Это всегда так, — утешил он. — То ли еще будет. Какие новости?

— Собираюсь ехать дальше, — сказал я. — Потому заскочил попрощаться. На дорогу, как водится, ваше благословение и уверение, что действую верно, что хоть и дурак, но хороший дурак, наш дурак.

Он коротко усмехнулся.

— Ты не дурак.

— Ой, как хорошо...

— А что часто сомневаешься, — сказал он, — зна­чит, растешь. Дураки всегда во всем уверены и ни в чем не сомневаются.

— Отец Дитрих, — сказал я с раскаянием, — душа моя полна сомнения и смятена весьма, однако же в ней упорно зреет зерно, однажды вброшенное Госпо­дом, ибо ничего без его воли не делается в этом мире.

Я размашисто перекрестился, что не обмануло отца Дитриха, его лицо стало серьезным и настороженным. Уже знает, что если демонстрирую такое христианское рвение, то явно подложу какую-то очень крупную, от­кормленную в долгих размышлениях свинью.

— Поделись своими сомнениями, — проговорил он кротко, тоже не очень-то голосом великого инк­визитора. — И что в твоей душе там за такое зерно. Может быть, вовсе не Господь его заронил...

— Я читал Библию, — сообщил я. — Вернее, пере­читывал. Мы ведь все ее только перечитываем, верно?

Его лицо не изменилось, а когда увидел, что я вро­де бы жду ответа, произнес так же мирно:

— В Библии есть все. И даже, как зорко заметил

еще Тертуллиан, слова, что доставляют столько голов­ной боли Ватикану: «Надлежит быть ересям».

— Ереси, — сказал я, — это ветви могучего дерева. Но, конечно, если выживут, дереву только польза.

Он напомнил, не давая мне, как обычно, увильнуть от острой темы и уйти в красивые разглагольствова­ния, так характерные для размагниченного интелли­гента:

— Так в чем твои сомнения, сын мой?

Я вздохнул и сказал:

— Отец Дитрих, все наши законы написаны людь­ми и для людей. Однако мы видим, что даже живот­ные, такие как наши собаки и кони, демонстрируют верность и преданность, столь ценимые в нашем об­ществе. Потому уже раздаются голоса, что нельзя ради забавы мучить животных.

Он кивнул, но выражение лица оставалось таким же настороженным, когда сказал спокойно:

— В Библии есть прямой запрет.

— Как здорово, — ответил я. — А то помню, что у гуманизма вроде бы оттуда ноги растут. Из Библии, хотя и не хочется признаваться.

— Животных мучить нельзя, — сказал он. — Даже диких. Но тебя не это тревожит, верно?

— Верно, — признался я. — Я трус по натуре, всег­да отпрыгиваю от острых тем. В общем, хочу сказать, что законы Божьи писались для людей, а не для эль­фов или троллей... во всяком случае о них там ни сло­ва, как нам кажется.

Он вскинул брови.

— Только кажется?

— Мудрость Создателя безгранична, — сказал я благочестиво, — он предвидел этот момент и эти во­просы! Разница только в том, что он нам продиктовал базовые ценности, а мелочами и надстройками пору­чил заниматься самим.

Он хмыкнул.

— В общем-то, это верно, хотя и не помню прямо­го указания в Библии на такие установки.

— В Библии все вкратце, — ответил я. — Где-то, хорошо помню, было сказано, как Творец сказал Ада­му: вот я создал прекрасный сад, теперь поручаю его тебе, смотри же не засри его, не разрушь, а расширь на всю землю!

Он усмехнулся, лицо чуть подобрело, я виновато подумал, что сейчас он думает, будто я уже все ска­зал, а я только просунул под дверь предварительную лемку, что не закрылась.

— В целом, — сказал он с одобрением в голосе и в глазах, — ты толкуешь Библию верно.

— Я вот вспоминаю, — продолжал я благочестиво и широко перекрестился, что снова его насторожило, — все десять заповедей, что получило человечество из рук Моисея... Честно говоря, я на месте Творца дал бы запретов больше. Человек — свинья, ему нужны ежовые рукавицы. Для себядержания, если есть такое слово. А если нет, то пусть будет.

Он сказал мягко:

— Нельзя брать тяжелую ношу в долгий путь. Та­кие нерасчетливые быстро выдыхаются и, горько ска­зать, сбрасывают ношу на землю.

— А то и возвращаются, — добавил я.

Он кивнул.

— Вот-вот. Так часто бывает с теми, кто по неопыт­ности берет на себя повышенные обязательства.

— Видел, — признался я. — И таких людей, и даже целые монастыри, где сгоряча и от излишнего усердия приняли строгие уставы, а потом не выдержали и раз­бежались.

— Вот видишь...

— Но сейчас, — сказал я, — говорю о самых ба­зовых:

1. Не имей других богов.

2. Не служи другим богам.

3. Не изображай бога.

4. Соблюдай субботу.

5. Уважай родителей.

6. Не убий.

7. Не укради.

8. Не желай дома ближнего.

9. Не желай жены ближнего.

10. Не лжесвидетельствуй.

Он выслушал, кивнул:

— Ты ничего не пропустил, сын мой. Какая запо: ведь тебя больше всего тревожит? Восьмая или, как всех мужчин, девятая?

Я помотал головой, пропуская мимо ушей ощути­мую насмешку в его участливом голосе.

— Я в тягостных думах и размышлениях о судьбах нашей родины пришел к выводу, что все эти заповеди применимы как к людям, так и к эльфам или трол­лям. В той же степени!..

Он снова вскинул брови, взгляд стал строже.

— Странные выводы.

— Господь ничего не делает для себя, — напомнил я, — только для человека, как сказано в Святой Кни­ге. Но и человеку оставил немало работы как для рук, так и для его души. Он дал нам законы, так сказать, на вырост. В смысле, они позволяют нам интерпрети­ровать их согласно запросам нашего усложняющегося и умнеющего мира.

Он задумался, строгий и серьезный, видит, что гово­рю очень обдуманно, и вроде бы не дурак, хоть и свой.

— Похоже, сын мой, тебе это пришло в голову не прямо сейчас.

— Отец Дитрих, — вскрикнул я обиженно, — я в самом деле размышлял долго и тягостно!

— Долго, — уточнил он, — это сколько? Минуту? Или целых две?..

— Отец Дитрих!

Он покачал головой.

— Что подтолкнуло тебя на такую мысль?

— Наверное, — сказал я и перекрестился, — сам Господь.

— Не богохульствуй, — сказал он строго. — Го­сподь следит за всеми, но лишь гордыня заставляет думать, что следит и за тобой. Скажи, только ли твое милосердие и человеколюбие, что в таком юном воз­расте обычно находится в зародыше, подтолкнуло?.. У многих милосердие вообще не прорастет и до глу­бокой старости.

Я виновато развел руками.

— Каюсь, отец Дитрих. Вообще-то такие благие побуждения возникали и раньше... ну, когда гномы сковали мне доспехи и меч, или когда эльфы мою драгоценную шкуру спасли. Потом как-то забывалось за суетой суетной жизни и, как бы сказать помягче, личными интересами. Мы хоть и христиане, но все же язычники. Все-таки сперва я, а родина потом. Ну, а всеобщее благо так и вообще где-то за горизонтом.