One for My Baby, или За мою любимую - Тони Парсонс

А когда приходится обедать довольно поздно, тогда я предпочитаю проглотить, скажем, миску вермишелевого супа в каком-нибудь маленьком ресторанчике на Джерард-стрит, где никто не будет спорить с вами и не удивится, если вы закажете столик в четыре часа пополудни.

Впрочем, в китайском квартале можно есть сколько угодно и когда угодно. Пожалуй, это мне больше всего нравится в традициях кантонцев. Они не вмешиваются в твою жизнь и не навязывают свои правила. Им до этого нет никакого дела. И подобное равнодушие играет в их быту весьма немаловажную роль.

С тех пор как побывал в Гонконге, я стал большим ценителем послеполуденного чаепития. Это нечто вроде ритуала, когда в начинающий слабеть от нехватки энергии организм вы методично добавляете порции сахара и кофеина. Кстати, Роуз тоже очень нравилось это занятие. Она считала, что послеполуденное чаепитие является самым безобидным и достойным принятием пищи хотя бы потому, что происходит, как правило, в рабочее время.

Роуз часто говорила нечто подобное, и от ее высказываний становилось легче на душе. У меня создавалось впечатление, что она разделяет все мои чувства. Мне-то казалось, что я просто стремился насытить свою бездонную утробу сдобными лепешками с вареньем средь бела дня. Но Роуз объяснила, что на самом-то деле я пытался хоть ненадолго смотаться из ненавистной школы «Двойной успех».

Возле Бонд-стрит имеется один шикарный отель, где можно по-человечески попить чая. Сюда приходят туристы, которым необходимо вкусить традиции «доброй старой Англии» и обязательно попробовать настоящий «Эрл Грей» из маленького чайничка. Меня это, конечно же, не касается.

В зале слышны разговоры на десяти языках, если не больше. И вот в ресторане появляюсь я с неизменным номером «Ивнинг стандард» под мышкой. Официант неприветливо на меня смотрит. Ему почему-то кажется, будто я забрел сюда по ошибке.

— Чаю, сэр? Столик на сколько лиц?

— На одно.

Он приносит мне чайник горячего чая и высокую пирожницу, которая сейчас больше напоминает внушительный свадебный торт. Ее «этажи» загружены толстыми сдобными лепешками, розетками с кремами и ярко-красным джемом и, конечно, самыми разнообразными крошечными сэндвичами.

Официант меняет свое отношение ко мне на более дружелюбное. Туристы не слишком шумят, а лепешки еще почти горячие. С хлеба на сэндвичах с лососем и огурчиками аккуратно срезаны корочки. А чай заварен из настоящих листьев, а не из каких-то сомнительных пакетиков. Одним словом, все здесь подают так, как положено.

Вот только продукты почему-то имеют совсем другой вкус.

Я возвращаюсь к подземке через шумную и суетливую Оксфорд-стрит. Здесь отовсюду звучит музыка. Она сотрясает все мои внутренности, даже пломбы в зубах. Она льется из модных бутиков, из небольших магазинов, где торгуют дисками, и, конечно, из многочисленных кафетериев. Когда-то незатейливый блеск и показная роскошь этой улицы символизировали собой весь Лондон. Теперь же мне кажется, что я сам стал чужим в море новой и чуждой мне музыки, надоевшей, вечно возрождающейся моды и толпы прыщавых юнцов. Это лишний раз напоминает мне о том, как я постарел. Нет, Оксфорд-стрит осталась прежней, просто изменился я сам. Мне хочется побыстрее выбраться отсюда, но уже начался час пик, поэтому мое продвижение вперед значительно замедлилось. Возле станции подземки я замечаю двух молодых иностранцев. Они прислонились к стене, словно уставшие от жизни проститутки. Это какие-то еще не прижившиеся здесь иностранцы. Они уныло смотрят по сторонам, хотя одеты по последней моде. Девушка-азиатка с осветленными волосами и симпатичный юноша, прибывший сюда из какого-то солнечного средиземноморского городка, с тоненькими усиками и аккуратно подстриженными висками. В руках они держат по пачке листовок, которые пытаются всучить прохожим. Между собой молодые люди разговаривают на отвратительном английском. На их лицах написано полное равнодушие. Кажется, им абсолютно наплевать, раздадут они свои листовки или просто выкинут в ближайшую урну, доверху забитую мусором.

Я протягиваю руку и беру листовку.

Научитесь хорошо говорить по-английски.

@ Международная школа

иностранных языков Черчилля.

Первая и лучшая.

Занятия начинаются каждый понедельник.

Очень низкие цены.

Мы расположены возле мегацентра «Виргиния».

Оказываем помощь в получении визы

и разрешения на работу, обеспечиваем жильем.

Гарантируем вам совершенство!

По краям листовки идет рамочка, расцвеченная под британский национальный флаг, а внутри нее — вторая, сложенная из флагов разных стран. Я узнаю итальянский, японский, китайский и бразильский, хотя там их очень много.

Рядом со словами «Международная школа иностранных языков Черчилля» чернеет силуэт какого-то толстяка, больше напоминающего Альфреда Хичкока, хотя должен символизировать именно Уинстона Черчилля. Он застыл в вызывающей позе, подняв вверх два пальца — указательный и средний. Мне кажется, что он искренне посылает меня куда подальше, но, возможно, толстяк просто уверен в неизбежности своей победы. Во рту у него торчит некое подобие уродливой сардельки, призванной обозначать неизменную сигару премьер-министра.

Фигуру мужчины явно рисовал какой-то бедолага-художник, разбирающийся в искусстве не больше курицы и обладающий примерно таким же талантом. Сам я, например, не слишком ценю налет «духа времени», который в рекламе призван подчеркивать современный символ @. К тому же меня неприятно удивил и тот факт, что неизвестные зазывалы решили использовать в качестве приманки образ Уинстона Черчилля. Какая дешевая уловка! Такое средоточие неприкрытого цинизма на одной маленькой бумажке еще раз напомнило о том, как тоскливо и одиноко мне здесь, на этих улицах.

Однако я вдруг ловлю себя на мысли, что не могу выбросить листовку. Наверное, меня привлекло разнообразие цветных флажков, или щедрые обещания помочь всем желающим, или просто один-единственный восклицательный знак, стоящий после гарантии совершенства. Все это, вместе взятое, немного приподняло мое настроение.

Не знаю, что произошло, но я тут же ощутил, как где-то в глубине души вспыхнула искорка надежды.

В Гонконге мы практически всегда находились вблизи моря.

На всех фотографиях, где нам хотелось запечатлеть красивый пейзаж — от маленького кафе на вершине Виктории до чайных в гостинице «Пенинсьюла», — видна береговая линия. Мы постоянно перемещались на пароме «Звезда», так как наши квартиры располагались на разных берегах залива. В довершение всего компания, где работала Роуз, имела собственный катер, который сотрудники фирмы называли «джонкой».

При слове «джонка» в памяти возникает некое ненадежное крошечное суденышко, жалкая лодка причудливой формы, выдолбленная из кривого ствола старого дерева, но обязательно снабженная ярким оранжевым парусом. Именно такие суденышки в изобилии присутствуют на открытках, скупаемых иностранными туристами. Наверное, именно дух Гонконга хотели передать сотрудники компании Роуз, когда давали лодке такое название.

На самом же деле их «джонка» являлась огромной современной моторной лодкой, сверкающей хромом и полированным деревом. Команду ее составляли постоянно улыбающиеся супруги-кантонцы, одетые в чистенькую белую форму. И даже весной 1997 года, находясь на борту катера, можно было легко представить, что жизнь в Гонконге никогда не изменится и не будет никакого возвращения земель Китаю. Казалось, что все в моей жизни останется навсегда таким же праздничным, как и в те дни.

«Джонка» принадлежала компании и предназначалась для развлечения важных клиентов из Лондона, Шанхая или Токио. Однако, если таковых в ближайшие несколько дней не ожидалось, сотрудники имели право самостоятельно распоряжаться лодкой и совершать бесконечные морские путешествия между сотнями крошечных островков, которые, собственно, и составляют Гонконг.

Как правило, катер брали мужчины-адвокаты, прихватывая с собой симпатичных стюардесс, служивших на местных авиалиниях. Что же касается Роуз и меня, то мы находились на той стадии отношений, когда интересуются только друг другом, а потому мы не приглашали с собой никого из посторонних и путешествовали лишь в компании супругов-кантонцев.

Последний раз мы отправились в «джонке» на крохотный островок без названия, где старик в древней забавной и очень просторной одежде угощал нас холодным пивом и аппетитными креветками, приготовленными с каким-то особенным набором специй. Все это происходило в малюсеньком ресторанчике, по размерам и внешнему виду больше походившем на дряхлую лачугу. Мне вспоминается деревянный причал, стая полудиких собак, бродивших по берегу, и полная тишина, которую нарушали лишь наши голоса да шум морского прибоя.