Медитация. Двенадцать писем о самовоспитании - Фридрих Риттельмайер

3

Многие хотели бы получить ответ на вопрос: как же, собственно, соотносятся медитация и молитва? Не так давно даже вышел в свет труд марбургского богослова Фридриха Хайлера, где нас спрашивают, чему мы отдаем предпочтение — медитации или молитве. В первом случае, полагает автор, мы впадаем в буддизм, и только молитва является подлинно христианской. Пожалуй, этак придется исключить из христианства и величайших христиан средневековья. Ведь они действительно медитировали о смерти и воскресении Христовом — в том же духе, как рекомендовано здесь. И своей удивительной религиозной силой они большею частью обязаны именно мощи своей медитации.

Мы, естественно, вовсе не считаем, что всякий, кто привык утром и вечером произносить молитву, отныне должен немедля от нее отказаться и вместо этого обратиться к медитации. Но если б можно было провести по этому поводу опрос, то обнаружилось бы, что огромное количество людей уже вообще не молится. Они идут по жизни, и лишь изредка у них мелькают случайные, по–детски наивные и большей частью суеверные мысли о горнем мире, причем они даже не замечают, чего им недостает. В религиозных кругах обычно склонны заблуждаться касательно ужасающего запустения и одичания, царящего во внутренней жизни людей. Руководство к медитации, подобное представленному здесь, призвано вступить в беседу и с теми, кто всего ждет от молитвы. Впрочем, ныне и люди, которые еще молятся, являют собой неутешительное зрелище. Конечно, полной и исчерпывающей картины составить невозможно, а разрозненные впечатления свидетельствуют, что все‑таки здесь еще сохранилось нечто большее, нежели кажется на первый взгляд. Но многие ли из молящихся творят молитву из подлинной внутренней потребности, а не просто по привычке или от суеверного страха? Многие ли молятся с радостью, не замутненной никаким страхом — скажем, по поводу пропущенной молитвы? Преобладающему большинству придется признать, что они, в общем‑то, толком не знают, зачем нужна молитва. Она у них тусклая и бездейственная. Они покуда продолжают молиться по доброй воле, но порой спрашивают себя, имеет ли еще смысл молиться в нынешних обстоятельствах и не лучше ли оставить это занятие. Соприкосновение с божественным миром они ощущают очень слабо. И временами чувствуют себя едва ли не лицемерами. Один университетский профессор–богослов, вдобавок крайне ортодоксального толка, сказал мне как‑то чуть не со слезами на глазах, что всегда страстно желал молиться так, как молилась его мать, но вполне отдает себе отчет, что он весьма далек от этой цели. И там, где люди еще молятся сообща, например перед трапезой или в церкви, незачем быть тонким психологом, чтобы заметить, сколь многое происходит механически, тогда как мысли заняты совсем другим. Если б можно было исследовать молитву наших современников, мы бы увидели стремительный упадок умения молиться. Даже совершенно отвлекаясь от эгоизма и суеверия, закрадывающихся в молитву, приходишь к выводу, что душевные силы, которые составляют единственный источник молитвы, присутствуют здесь в пугающе малой степени.

Когда нам рассказывают о Христе Он воззрел на небо, Он посмотрел на Отца Своего, — то, наверное, чистое зеркало Его души как бы обратилось к звездному небу, которое отразилось в нем — ясное и безмятежно–могучее. Вживе это впечатление мы черпаем из Евангелий, например из молитвы первосвященника. Когда же наши души обращаются ввысь, в них, как в мутном, тусклом зеркале, обозначается разве что бледный отблеск, но никак не звездное небо. Тридцать лет назад мы, молодые теологи, пытались опытным путем установить, что, собственно, происходит в человеческих душах, когда произносится слово «Бог». Результат оказался достаточно тревожным. Удалось выявить лишь некое обобщенное устремление ввысь, некую смутную тоску и предчувствие. В теперешнем богословии, рассуждающем только о таинственном далеком Боге, этот факт проявляется со всею очевидностью.

В нынешнем бедственном положении, в бедственной ситуации эпохи, которая научилась смотреть наружу и вниз, но совершенно разучилась смотреть ввысь и внутрь, именно медитация способна во многом оказать действенную помощь. Посредством медитации мы сперва вновь научимся видеть духовное как таковое. И учиться мы будем очень медленно. Однако же по–настоящему. Ведь в каждом упражнении медитации мы стараемся увидеть, что в нашей душе присутствует нечто духовное, и вглядываемся в него. Разумеется, это пойдет на пользу и молитве. Да и чем плоха такая форма молитвы, когда мы просто созерцаем божественное? Вместо того чтобы просить — вот уж в чем мы, как правило, проворны, — мы учимся молчать и созерцать. И тогда мы уже на пути к поклонению, о котором род человеческий забыл. Мне всегда казалось, что на такой путь могли бы наставить нас три первые просьбы «Отче наш», побудить нас для начала хотя бы попытаться действительно узреть и понять то, о чем идет речь, — божественное имя, божественное царство, божественную волю. Эту молитву на занятиях с конфирмантами и в проповедях весьма удачно называют беседой души с Богом. Но здесь мы позволяем себе то, чего никогда бы не позволили себе ни с одним высокопоставленным человеком: мы вовсе не ждем, пока с нами заговорят, а поспешно выкладываем собственные свои пожелания и просьбы, говорим сами, и подробно, а высказавшись, торопимся прочь, даже не потрудившись спросить, не имел ли и другой что‑нибудь сказать. Многие молитвы смолкнут, не начавшись, если мы хоть раз по–настоящему захотим увидеть «Бога».

Медитация ведет к много более чистому виду молитвы, нежели та, что привычна большинству. Она позволяет Богу заговорить. Она учит слушать. И ведет к «услышанию молитвы», каковое есть нечто совсем иное, чем незамедлительное исполнение наших желаний. Она воспитывает нас, чтобы мы чувствовали божественное существо и поистине черпали в нем божественную волю для нашей жизни. Это куда более достойный способ общения с Богом, нежели уверенность, будто Он должен немедля быть к нашим услугам. И способ куда более действенный. Конечно, во всякой нужде нам дается по нашей просьбе непосредственная помощь. И тот, кто умеет правильно просить, порою, наверно, прямо‑таки пугается, что помощь так близка и что он, оказывается, окружен небесными слугами Христа во всякое мгновение, когда умеет их призвать. Но гораздо важнее даже не то, что мы получаем помощь, а совсем другое — что мы врастаем в божественную волю. И для этого нам служит медитация.

Последняя же и величайшая ее помощь заключается в том, что она внутренне полностью преображает нас самих в прошение. Я не преувеличиваю. Чем больше мы учимся медитировать, тем более наша душа занимает просительное положение. Высочайшее медитирование есть высочайшее прошение. Иначе на некой высокой ступени медитация была бы вообще невозможна. Мы все более учимся распахиваться. Учимся взирать на божественный мир с горячим стремленьем, какого прежде вовсе не ведали и какое само по себе есть молитва; учимся внутренне претворять самих себя в молитву — не ради исполнения каких‑то отдельных желаний, а чтобы самим сделаться сосудом божественного «исполнения». Нам кажется, что Христос именно этого желал от Своих учеников. Читая Его прощальные слова, мы снова и снова замечаем, сколь твердо и настойчиво говорит Он о прошении во имя Свое. Образ учеников, какими их мыслил Он, являет нам людей, призванных совершать вовне много более мощные дела, «большие дела», чем собственные Его деяния в мире, проживать свою жизнь, исполняя могучие божественные деяния; но внутри себя, в непрерывном прошении, они еще величавее. Вся их внутренняя жизнь есть непрестанное вопрошение горних высей, прошение горних высей, приятие из горних высей. Такое впечатление, что эту внутреннюю силу приятия свыше Христос представлял себе столь великой, что масштаб ее недоступен нашему разумению. Совершать вовне деяния силы, принимать дух изнутри — таковы подлинные ученики. 3 человекоосвящении слова «просить во имя Мое», столь часто и решительно звучащие в прощальных речах Христа и в общем столь исключительно редко и поверхностно исполняемые, переведены выражением: «Да живет Христос в нашей молитве». Медитация, какую мы здесь описываем, ведет к тому, чтобы сначала в ней действительно мог явиться Христос и чтобы затем Христос действительно начал жить в нас. Когда же Он начнет жить в нас, Он начнет и молитъся в нас, иначе и быть не может. Ибо это и есть Его подлинная жизнь — извне вовнутрь. И тогда мы поймем, по–новому, ясно и живо, что означает молиться во имя Христа. Высочайшее, божественное счастье для человека — постичь хоть малую толику этой молитвы Христа. По–своему ведет нас к этим высотам и человекоосвящение, наставляя нас, что после пресуществления надобно творить молитву «Отче наш». И мы исподволь понимаем, что должны предоставить Христу молиться в нас. Словами, которые Он Сам некогда произнес и которые дал Своим ученикам на их просьбу о молитве, начинает Он Свою сокровеннейшую жизнь внутри нас и так вступает в нас самих.